Твардовский
Шрифт:
– А! – вскричал он. – Так ты обманом вздумал овладеть мною, сатана!.. Не удастся тебе штуке, подождешь до русского "завтра". С младенцем ты не возьмешь меня; он крещен и безгрешен!.. Даже прикоснуться ко мне ты не посмеешь теперь!
– Оплошал же я, оставив ребенка в колыбели, – подумал дьявол и потом ласково сказал Твардовскому: – Твоя взяла, Твардовский, ты выиграл. Не бойся, я не сделаю тебе ничего дурного, только положи ребенка в колыбель.
– Нет! Теперь уж больше не поверю тебе, – отвечал Твардовский, прижимая младенца к своей груди.
Дьявол ушел в другую каморку. Через минуту послышался чей-то пискливый голос, и из каморки выбежала шинкарка.
– Отдай мне мое дитя! – закричала она. – Кто дал тебе право брать его? Отдай мне его!
– Я не возьму его; не сделаю ему никакого вреда.
– Не верь ему, не верь! Возьми у него свое дитя!.. Он задушит, сожжет, утопит его, – шептал дьявол шинкарке. Но шинкарка, видя как Твардовский с любовью прижимал к сердцу дитя, ласкал и целовал его, успокоилась и требовала его уже не так настоятельно.
– Слушай, шинкарка, – продолжал Твардовский, – даю тебе сто коп серебра, если позволишь мне продержать дитя твое до тех пор, пока я не выйду отсюда.
– Чем же поручишься ты мне в верности своего слова? – спросила шинкарка.
– Вот тебе деньги, – сказал Твардовский, бросая ей туго набитую кису.
Дьявол привел отца, но отец, которому жена уже успела показать деньги, не докучал Твардовскому своими требованиями.
– Держи у себя дитя, если хочешь, – сказал раздосадованный дьявол, – но уж я тебя не пущу через порог; я заморю тебя здесь; голодом.
– Увидим, – отвечал Твардовский, садясь на скамейку.
– Пусть я замерзну в аду, если когда-нибудь свяжусь с мудрецом! – говорил дьявол. – Дорого досталась мне душа твоя, Твардовский!.. Ты взял за нее больше, чем следовало. И сколько времени и трудов пропало у меня с тобою!.. И вот чем платишь ты мне за все это! Послушай, Твардовский: что тебе в жизни? Разве ты не имел всего, чего бы не пожелал? Разве не прожил две такие жизни? Разве не испытал ты всех наслаждений? Разве не имел ты во мне самого верного своего слугу? И что осталось тебе теперь в этой жизни? Сожаление, страх, угрызение совести. Ты думаешь, что адские муки страшнее земных? Нисколько, поверь моему сатанинскому слову. Не лучше ли тебе окончить со мною дело одним разом, успокоить себя и отдать долг аду. Ведь рано ли, поздно ли, а ты попадешься в наши когти… Подумай…
– К чему ты торопишься, сатана? Успеешь еще сделать свое, оставь меня в покое!
– Ты думаешь, не надоело мне стеречь твою душу несколько десятков лет? Подумай, Твардовский… Ты знаешь, что я не могу; взять тебя с ребенком, но хорошо ли, честно ли с твоей стороны, Твардовский, отступаться от своего слова и отделываться хитростью? Ты заключил со мною условие на душу, а это не простая, не обыкновенная сделка. В серьезных вещах надобно быть честным и аккуратным, Твардовский. Как бы назвали тебя в свете, если б ты не исполнил данного слова или обещания?.. Бесчестным человеком, подлецом! А такое название неприлично и черту, а не только такому, как ты, шляхтичу.
Слова эти задели Твардовского за живое. Он начал думать о своем положении. Предвидя успех, дьявол продолжал свои аргументы:
– Между нами был сделан добровольный договор, а каждый договор должен быть святынею для честного человека и шляхтича. Verbum nobile debet esse stabile… Не так ли, Твардовский?
В ответ на это Твардовский положил ребенка в колыбель, сказав:
– Ты победил меня, дьявол. Я твой!
В эти минуту целые сонмы чертей с криком и свистом ворвались в избу, окружили Твардовского и, запустив в него острые когти свои, вылетели с ним через трубу.
Когда они были уже высоко в воздухе, Твардовский в последний раз взглянул на землю. При виде прелестной природы, при виде шумно катящихся широких рек, темных лесов, изумрудных полей и золотых нив вспомнил Твардовский о Боге, вспомнил об отце и матери, о детстве своем, – и затрепетала душа его, облилось кровавыми слезами сердце. Снова зазвучала в ушах его молитва, которую сложил и пел он, когда был ребенком, когда жил любовью, надеждой и верою… Вспомнив про эту песнь, Твардовский вынул свои канты и, добыв из груди остаток голоса, запел один из них…
От этой песни заколебались струи воздуха… Бесы, пораженные ею, как небесным громом, исчезли, и Твардовский с песнью на устах повис в воздухе, и послышался ему с небесных высот голос, будто звук трубы архангела, возвещавший ему:
– Будешь висеть так до дня страшного суда!
Тогда в горячей молитве принялся Твардовский благодарить Бога за чудесное его избавление… Но потом, опустив долу полные слез глаза, он уже не видел под собой земли… Белая, однообразная, прозрачная пустыня воздуха, с разноцветными облаками, с темными тучами, с солнцем, палящим сверху, окружали его… Не доходил до его слуха шум земной, не видел Твардовский ничего, ничего, кроме бесконечного, неизмеримого пространства; висел он один в этой воздушной пустыне, один с безотрадными мыслями, с неумолкавшею совестью…
И вот почувствовал Твардовский, что-то щекочет его руку.
То был паук Матюша. Верный слуга и по смерти Твардовского уцепился за него и разделял теперь с ним горькую участь.
– Матюша! Ты со мною? – спросил Твардовский.
– С тобою неразлучен твой верный слуга, – отвечал Матюша.
И с тех пор паук Матюша, прицепившись к ноге Твардовского, висит с ним между небом и землею. Каждое утро на длинной паутине опускается он на землю, навещает знакомые места, собирает вести и передает их Твардовскому…
Таков был конец великого мудреца Твардовского, имя которого и деяния сохранились в предании народа – этой сокровищнице воспоминаний, которых не записывает история на своих страницах.
[1] Подгорж – предместье Кракова. шляхтич Твардовский. Собиралась гроза. Усталый конь, которому уже, видно, приелись острые шпоры всадника, шел шажком, выбирая тропинку поудобнее и, будто предчувствуя бурю, беспрестанно поднимал голову и посматривал на облака. Дорога шла в густой чаше и была вся изрезана глубокими колеями, которые размыли дожди, и потому можно вообразить, сколько было работы бедному коню, сколько страху бедному шляхтичу! Не было видно ни зги, и только по временам яркая молния, прорезывая черные тучи, освещала дорогу нашему путнику. Шляхтич тяжело вздохнул, да и как было не вздохнуть ему!.. Давно уже не был он дома, а там оставалась у него молодая женка, которую он любил больше всего на свете. Шляхтич был хотя и не трусливого десятка, но теперь ему стало страшно… В другое время такая дорога была бы ему нипочем, но теперь, когда за седлом его висела добрая мошна денег, вырученных им от продажи наследства от дяди, теперь он не хотел бы повстречаться с недобрым человеком. Как будто сочувствуя господину, и конь его то и дело фыркал, наостривал уши, останавливался и дрожал всем телом. Страшно стало шляхтичу, – и вот, в одну из тех минут, когда он понукал коня с большим ожесточением, а конь не слушался и упирался ногами в землю, блеснула молния и озарила ужасные лица нескольких разбойников.