Тверской гость
Шрифт:
Татарин сердито и насмешливо следил за ним. Любопытные притиснулись к Харитоньеву. Никитин ждал, что Харитоньев посмеется над татарином, но тот неожиданно серьезно сказал:
– Хорош фарь!*
______________ * Фарь - конь.
Татарин победно задрал голову в малахае.
– Правду сказал! Ну, бэри! Раз коня лубышь, понимаешь - бэри! Дэшево отдам!
Он назвал цену. Харитоньев вздохнул:
– Нет, не могу.
– Что? Дорого?! Дорого, скажи?!
– Не дорого, дешево берешь. Только таких денег нет.
– Зачэм тогда голову мутил, конь мучал?! У, кучук итэ!* - стал браниться татарин.
______________ * Кучук итэ - по-татарски собачье мясо.
Харитоньев, мигнув Никитину, стал отходить, с сожалением разводя руками. Из-за спин любопытных к татарину сунулся какой-то малый в желтом колпаке.
– Верно так хорош конь?
– спросил Никитин, когда они с Харитоньевым отошли.
– Ничего, - усмехнулся тот.
– Ноги задние изогнуты. Саблист, значит. Той цены давать нельзя.
– А ты сказал - дешево!
– Колпак желтый видал?
– спросил Харитоньев.
– Ему говорил. Этот дурак для бояр коней скупает. Не понимает ничего, а лезет. Ну-к, пусть купит. Боярских денег-то мне не жалко!
Посмеялись.
Сами они купили неказистого, но сильного меринка, и, покупая его, Харитоньев доверил Никитину осмотреть лошадь. Афанасий верно определил и возраст меринка и его недостаток - сырость.
– Ну!
– удивился Харитоньев.
– Можно подумать, ты в Орде рос!
Афанасий был доволен.
Ивана Лапшева все тянуло в церкви - рассматривал иконы, литые сосуды, стенную роспись. Никитин выбрал время, свел его в лавки с разными заморскими штуковинами.
У Ивана разбежались глаза при виде узорных стекол, чудных фигурок, расписанных блюд.
В одной из лавок худощавый хозяин-генуэзец улыбнулся тому, как бережно касался Иван пальцами его товаров, как глядел на них, словно хотел вобрать в себя каждую краску, каждый завиток искусно сделанной посуды, ярких полотен.
– Брат?
– спросил генуэзец у Никитина, кивая на Ивана.
– Брат, брат!
– пошутил тот, похлопывая смутившегося Ивана по плечу.
Разговаривали они на невероятном жаргоне, возникшем где-то на торговых путях Каспия и Черноморья, смешавшем в одну кучу русские, татарские, итальянские и персидские слова, - на том странном языке, который знал всякий мало-мальски опытный купец.
Генуэзец позвал тверичей в каморку. Присев на корточки, отчего на длинных ногах его вздулись икры, а в коленях хрустнуло, генуэзец достал из ларя вещицу, осторожно развернул ее. Оказалось, это медная солонка, правда, резанная очень умело: большой лебедь раскидывал крылья над нагой женкой.
Никитин покосился на Ивана и удивился. Рот у парня открылся, щеки горели. Генуэзец бережно подал солонку молодому купцу. Иван медленно повернул ее в ладонях.
Никитин тоже вгляделся в солонку. Ничего не скажешь, баско смастерили, хотя такую срамоту на стол не поставишь.
Однако лицо Ивана сказало ему, что тот видит больше, чем сам Никитин.
– Испугал он ее, - смущенно шепнул Иван.
– А сам, вишь ты, уверенный...
– Кто работал вещицу-то?
– спросил Никитин.
– Большой мастер. Его убили.
– За что?
– Восстала чернь - мелкий, голодный люд Венеции, и он пошел с чернью.
– Против бояр ихних, что ли?
– Да, против знати.
Как-то по-новому увиделась Никитину солонка с надменным лебедем и поникшей женкой.
– Жаль молодца!
– качнул он головой.
– Ему еще повезло!
– с внезапной ненавистью в голосе ответил генуэзец.
– Победители жалели, что не могли захватить его живым. Эти клятвопреступники и негодяи заперли бы мастера в башне под свинцовой крышей. Двадцатилетние, просидев в той башне год, становятся стариками!
Генуэзец немного остыл и, заворачивая солонку в бархат, спросил Ивана:
– Не чеканишь ли ты сам?
– Пишет!
– сообщил Никитин.
– Иконы? Я видел работы вашего живописца Андрея Рублева. Но он не любит земли, он отрешился от нее. Его боги не знают человеческого горя... Ты тоже пишешь иконы?
Иван кивнул.
– Принеси их мне, покажи. Меня зовут Николо Пиччарди. Друзья думают, что я кое-что смыслю в резце и кисти.
В тот раз Никитин и Иванка так и ушли. Никитин объяснил спутнику, почему генуэзец ненавидит, венецианцев: они, слышь, всю торговлю морем перехватили, - посмеялся и забыл о Николо. Но тот через несколько дней сам нашел Афанасия на базаре, издали замахал ему, что-то гортанно крикнул.
Он продрался к Никитину сквозь толпу, чуть не потеряв берет, возбужденный, взъерошенный, как весенний воробей.
– Я видел иконы твоего брата!
– кричал Николо.
– Он еще младенец! Да, да, еще младенец в живописи! Но тот, кто видел его мадонну, влюбится в нее!
Это было так неожиданно, что Афанасий расхохотался.
– Ну, Никола! Хватил! В богоматерь... Влюбится... О господи!
Никитина разобрало, а иноземец захряс тонкими руками в воздухе, что-то обиженно залопотал.
Афанасий тронул Пиччарди за рукав:
– Извиняй смех мой. Чудно больно... Ладно! Понравилась икона, стало быть?
Генуэзец принялся хвалить Ивана, удивляться ему.
– Ему нужно учиться, учиться!
– убежденно твердил он.
– В монастырь, стало быть, идти?
– серьезно спросил Никитин.
– Почему в монастырь?
– Где ж еще иконы пишут да учатся?
Генуэзец сокрушенно задумался.
– Только не в монастырь!
– сказал он.
– Я знаю ваши монастыри и ваших монахов. Они высушат его талант, они сотрут со щек его мадонны румянец юности... Нет, не в монастырь!