Твой сын, Одесса
Шрифт:
— Бей, Гад!.. Бей, фашистский холуй!..
Яша и впрямь было размахнулся кулаком, но, увидев перекошенное злобой лицо, замер от удивления.
— Ты, что ли, Фимка?
— Бей, продажная шкура! Бей! — не унимался Фимка Бомм. — Выслуживайся, может, в полицаи возьмут!
— Это ты в меня, что ли, кирпичом запустил?
— Сволочь, — ругался Фимка, заправляя в штаны выбившуюся рубашку. — Комсомольцем прикидывался, хорошие стихи читал, клятву кровью писал, а теперь фашистам сапоги наяриваешь?! Ты их языком вылизывай, авось учтут твое усердие.
Яша понял, в чем дело, — Фимка поверил, Поверил в его, Яшино, холуйство, так же поспешно, как когда-то в дезертирство Антона Брониславовича. Эх, Фимка, Фимка, прямая душа! Ему, видать, и во сне не может присниться, что можно для виду перед оккупантом угодничать и держать в кармане нож, чтобы в любую минуту всадить в спину.
— Что же ты промахнулся, Фимка? Бросил, так попасть надо.
— Не бойсь, в следующий раз не промахнусь, — насупился Фимка.
— Следующего раза может и не быть, Фимка.
— Что? Порешить меня хочешь? Тогда действуй сразу, насмерть. Все равно на одной земле с предателем я не уживусь!
Яша по привычке глубоко задвинул руки в карманы брюк, а Фимка понял, что тот сейчас вытащит пистолет (у предателей всегда — пистолеты) и вот здесь, в кустах, на безлюдном Куликовом поле, разрядит в него, комсомольца Фимку Бомм, всю обойму. Фимка вовсе не думал о том, что будет после его смерти. Конечно, больно, наверное, когда в тебя стреляют. Но ничего! Боль он перетерпит, какая бы она ни была, и даже виду не подаст фашистскому холую. Но надо такое сказать, прежде, чем Гордиенко выстрелит, чтобы те слова всю жизнь жгли предателя, терзали и мучили его. Такие слова в книжках всегда говорили перед расстрелом красные герои своим врагам-белякам. Только Фимка сейчас никак не мог вспомнить ни одного такого слова. Даже ругани не мог вспомнить такой крепкой, чтобы пристала к убийце, как плевок.
Гордиенко смотрел на Фимку и ругал себя последними словами: ну какой же я дуб стоеросовый, что проглядел, оттолкнул от себя такого парня! Ведь он и своего родственника возненавидел только потому, что заподозрил его в дезертирстве, и мне голову прошибить хотел, поверив, что я из комсомольцев в холуи переметнулся, не побоялся, что за такое дело, как пить дать, самому можно в петлю попасть. Ишь, глазищи горят смертной ненавистью! С предателем на одной земле, говорит, ужиться не сможет. Того и гляди в горло мне вцепится!.. Это же из тех кремневых хлопцев, которых, Бадаев говорил, подбирать надо. Ну, что же, врага потерять, а друга найти никогда не поздно!
— Вот что, Фимка: я на больных не обижаюсь.
— Это кто же — больной?
— Ты, Фимка Бомм. Ясное дело! Тебе, видать, шмель в ухо влетел, коли поверил, что я в холуи пошел.
— Ну, ты полегче! И не выкручивайся. Я с тебя который день глаз не спускаю.
— И что же ты видишь, Фимка?
— Вижу, что уж больно ты сгибаешься, в пружинку вьешься, чтобы угодить господам фашистам.
— Это ты верно подметил, Фимка, — взял за локоть товарища Яша. — Верно: пружинкой вьюсь. Только пружина в затворе для того и вьется, чтобы сильнее ударить по капсюлю… Если бы мачта не гнулась, сломалась бы, Фима.
Фимка хотел было вырвать свой локоть из Яшиной руки, но, глянув в глаза Яши, вдруг сдвинул белесые брови, вытянул губы, будто свистнуть хотел, и застыл на мгновение. Потом бледное лицо порозовело, словно осветилось изнутри:
— Ты что, Капитан? Может… может, вправду задание имеешь?
Яша со всей силы сжал его локоть, рывком приблизил к себе:
— Ша, пижон! Об этом ни одна живая душа знать не должна! Понял?.. И ничего я тебе больше говорить не стану.
Потом шепотом:
— Если хочешь полезным быть, держись меня. Понял? Верные хлопцы нужны.
Фимка прикусил тонкую губу:
— Брешешь? На пушку берешь?
— Моря б мне век не видать, если брешу.
— Смотри, Яшка, обманешь — сам погибну, но тебе горло вот этими перегрызу, — Фимка оскалил крепкие и острые зубы.
— Хватит дурить. Помнишь, на шаланде:
Мы клянемся любимой Отчизне: Расстояньям и тьме вопреки…— Помню, — подхватил Фимка, поднимая кулак:
Будут светочем в море и в жизни Лишь советской земли маяки!— Смотри, Фимка! Это уже не игра.
— Что ты, Капитан! — ударил себя кулаком в грудь Фимка. — Хочешь, я клятву кровью напишу? Хочешь?
— Не надо. Свою кровь побереги, чужой — докажи верность клятве…
— Ой, Капитан! — У Фимки сверкнули в глазах слезы. — Слышь, Капитан! Двинь меня по морде. Ну, двинь, пожалуйста! Чтобы искры из глаз…
— Тише, ты! — строго оборвал его Яша.
…Оказывается, Фимка тоже пружинкой вился. Только теперь он уже был не Фимка Бомм, а Николай Баков — жил по документам погибшего под бомбежкой соседкиного сына.
— А Ленка? — спросил Яша о Фимкиной сестре.
— Она фамилию менять не хочет, говорит: за эстонку сойду. У нас мать вправду была эстонкой.
— Как же: брат — Баков, русский, а сестра — Бомм, эстонка? Тоже мне — конспираторы!
— А она теперь уже не сестра мне. Просто — квартирантка. Бабка-то наша умерла, мы с соседкой, Баковой, жилплощадь объединили: я сыном стал, она квартиранткой.
— Другие соседи — надежные? Не продадут?
— Нет, Кухня-то на двоих была: соседка с бабкой. Теперь у нас — отдельная квартира. А во дворе меня боятся, я ведь… — Фимка запнулся, покраснел. — Я ведь в полиции работаю…
— Как в полиции? — насторожился Яша.
— Так… — чертыхнулся Фимка. — Заставили подонки полицейский участок ремонтировать. Был бы я один, веришь — не веришь, повесился бы, но руки паскудить не стал бы. Но Лена… Ей же что-то кушать надо! И так светится вся!.. Я им электропроводку оборудую… Да еще на беду приглянулся этой шкуре, Борисову. Узнал, гад, что я умею на машинке печатать, и пристал: иди да иди к нему секретарем! Как же — комиссар полиции, без секретаря не может!.. Ну, насчет секретаря — дулю с маком. А проводочку я им устрою, насидятся они у меня в темноте. Жаль взрывчатки нет, а то господин комиссар со всем синклитом взлетел бы у меня, как на Маразлиевской…