Твой восемнадцатый век
Шрифт:
Потом, говорят, прибавил:
— Потомство за меня отомстит.
Оставшись один, он принял яду.
Дети прибежали, вызвали придворного врача, но было уже поздно. Вскоре Радищева не стало.
Так окончилась жизнь Александра Николаевича Радищева. Врач, который пытался его спасти, печально произнес: «Видно, что этот человек был очень несчастлив».
Меж тем копии с запрещенной книги Радищева продолжали расходиться по стране.
Рукопись же князя Щербатова «О повреждении нравов…» сохранялась у детей, потом у внуков князя-историка.
Жизнь потомков складывалась так, что сочинению, задевавшему восемь царей, лучше
Третий внук, сын одной из дочерей М. М. Щербатова, Михаил Спиридов, тоже декабрист, приговоренный к смерти, помилованный каторгой и умерший в Сибири…
Наконец, четвертый внук (сын другой дочери князя-историка) — знаменитый деятель русской мысли, Петр Яковлевич Чаадаев, которого Николай I велел объявить сумасшедшим за опасный образ мыслей…
Дети Радищева побаивались говорить о запретном сочинении отца, об его ссылке и самоубийстве. Внуки Щербатова молчали об архиве деда.
Только через шестьдесят с лишним лет после смерти Щербатова историк М. П. Заблоцкий-Десятовский обнаруживает в архиве семьи Шаховских (прямых потомков Щербатова) важные неопубликованные бумаги предка.
17 мая 1858 года он писал Наталье Шаховской, вдове декабриста и внучке историка: «Вы приводите слова Гегеля, что мысль не пропадает. Да, как это справедливо, и надо признать, есть что-то таинственное в этой непропаже мысли, высказанной с убеждением, сердцем честным и правдивым… Отчего, например, не пропали, не сгнили (к чему они были уже так готовы) произведения Вашего деда, и отчего судьба натолкнула именно меня, — человека, так горячо сочувствующего ему в самых лучших, благородных его стремлениях, страждущего тем же, чем страдает он, — горячим сознанием нашего ничтожества, дисгармонии нашего механизма; болезненным раздражением при виде всякого насилия? Неужели все это случай, простой, капризный, слепой случай!»
В результате ряд никогда не публиковавшихся работ Щербатова появляется в российской легальной печати — все больше статьи по экономическим, финансовым делам; разумеется, главный труд — «О повреждении нравов…» — под запретом.
Но вот 15 апреля 1858 года вольная газета Герцена и Огарева «Колокол» извещает из Лондона: «Печатается Князь М. М. Щербатов и А. Радищев (из Екатерининского века) с предисловием Искандера» (то есть Герцена). 15 июля того же года сообщалось о поступлении книги в продажу.
Итак, через шестьдесят восемь лет после ареста, запрета «Путешествия из Петербурга в Москву» книга ожила, вышла на свободу.
Через шестьдесят восемь лет после кончины Щербатова, печалившегося о «повреждении нравов», его потаенная рукопись (кем-то присланная из России) превращалась в книгу…
Идея соединить в одном томе двух столь разных деятелей —
«Князь Щербатов и А. Радищев представляют собой два крайних воззрения на Россию времен Екатерины. Печальные часовые у двух разных дверей, они, как Янус, глядят в противуположные стороны. Щербатов, отворачиваясь от распутного дворца сего времени, смотрит в ту дверь, в которую взошел Петр I, и за нею видит чинную, чванную Русь московскую, скучный и полудикий быт наших предков кажется недовольному старику каким-то утраченным идеалом.
А. Радищев — смотрит вперед, на него пахнуло сильным веянием последних лет XVIII века… Радищев гораздо ближе к нам, чем князь Щербатов; разумеется, его идеалы были так же высоко в небе, как идеалы Щербатова — глубоко в могиле; но это наши мечты, мечты декабристов».
В книге о прошлых веках легко переноситься через 20, 50, 68 лет… Но как долго, как бесконечно долго было в жизни. Радостно глядит 1858-й на далекий 1790-й…
В том, 1790-м, медленно везут в Сибирь Радищева; глубоко прячутся тетради Щербатова…
Глава X
1793 года апреля 28 дня
«Тамбовского наместничества в Кирсановской округе в селе Никольском. Его высокородию господину бригадиру милостивому государю моему Сергею Михайловичу Лунину от тайного советника Никиты Артамоновича Муравьева и гвардии капитана Михаила Никитича Муравьева из Петербурга.
Dearest childe! You did afford me the greatest pleasure by addressing me some lines in a language in which you can be by far my master{7}.
Я вижу в этом доказательство твоей дружбы ко мне… Благоволящий к тебе дедушка Никита Артамонович заверяет тебя, равно как и твоих брата и сестру в своих самых теплых чувствах. Мишенька доказывает, что он любит Папиньку и помнит Маминьку, исполняя должность свою и стараясь сделаться добрым и способным человеком. Никитушка со временем будет догонять своего большого братца, а Катинька вырастет велика, чтоб иметь в них двух друзей, нежных и постоянных…»
Автор письма — один из просвещеннейших людей своего времени, писатель, историк Михаил Никитич Муравьев. Из Петербурга его послание будет недели через две доставлено в тамбовскую глушь, где живут его четыре близких родственника: двое младших (Никитушка, Катинька) за малолетством еще не сумеют прочитать, зато как обрадуются двое старших: тридцатипятилетний отставной бригадир Сергей Лунин и пятилетний Михаил Сергеевич, уже пишущий по-английски, но еще нуждающийся в русском букваре.
Письмо петербургского дядюшки, можно сказать, «переполнено» роднею, да какою! Упоминаются Иван Матвеевич и Захар Матвеевич Муравьевы — друг другу родные братья, автору же письма — двоюродные… Там, в столице, они, оказывается, все съехались на семейное событие, и престарелый Никита Артамонович Муравьев (отец Михаилы Никитича и дедушка пятилетнего «английского дворянина») крестит еще одного Муравьева, пополняющего славный «муравейник», — Матвея Ивановича.