Твоя жестокая любовь

Гауф Юлия

А вот в каком — не знаю.

— Налей мне выпить, — сказал, садясь на неудобный стул у окна.

— Я сказала, чтобы ты ушел!

— А я сказал: налей мне выпить.

Вот оно! Вот зачем я пришел — насладиться ее ненавистью, плещущейся в ее глазах, как вино в бокале. Кроваво-красная, с лиловыми нотками и золотыми бликами, горько-сладкая ненависть.

— Сукин сын! — выплюнула Вера, и развернулась к чайнику. Движения ее резки, она в таком же бешенстве от меня, в каком и я от нее. Резко выплескивает воду из фильтра в чайник,

разлив половину на столешницу, оборачивается, и смотрит как хищная птица.

— Чай? Кофе?

— Виски.

— Иди в бар, там нальют, а я не алкоголичка. Либо чай, либо кофе, либо проваливай к черту!

— Странно, что ты не алкоголичка, с такими-то генами…

— Не смей! — прошипела, подскочив ко мне вплотную, руку занесла, как для удара, для пощечины, и я жду ее. Пусть ударит, пусть врежет мне, хоть так почувствую ее прикосновение, на котором помешался, как конченый псих. — Не смей, слышишь?

Слышу.

Я под гипнозом, я в нирване-чистилище когда Вера близко. Вдыхаю ее чертов аромат восточных цветов, и кроет с новой силой.

Я гребаный маньяк, я точно проклят.

И я ее хочу.

— Кофе, — хрипло выбрал, вспомнив ее вопрос. Кажется, я успел наговорить еще что-то, забыв о планах быть с ней милым, чтобы ударить побольнее. — Не обижайся, Вера, характер у меня дерьмовый.

— Это ты дерьмовый! А я, было, подумала, что ты изменился, наивная.

— Люди не меняются, — рассмеялся ее искреннему возмущению, — запомни это. Что выросло, то выросло, а все изменения чаще всего — притворство. Зазубри эту истину, и жить станет намного проще.

Не поверила, Вера даже не слушает меня. Открыла банку растворимого кофе, поставила передо мной, и также громко, выплескивая кипяток, опустила чашку.

— Кофе, сахар, угощайся. И уходи, у меня не ночлежка. Не понимаю, зачем ты явился!

— А ты гостеприимная. Ладно, я же извинился…

— Ты не извинился! — поправила Вера, успокаиваясь. Села напротив, барабанит пальцами по столу нервно. Сжать бы ее пальцы в ладони так, чтобы больно стало обоим.

Какого хрена я один должен париться?

— Извини.

— Не извиню.

— Как хочешь. А пришел я… не знаю, гулял, решил навестить дом, в котором вырос. Я и не знал, что встречу такой прием.

— Ты бы встретил другой прием, поведи себя по-другому, Влад. Сам виноват.

— Дьявол, какая ты злопамятная, — Вера меня раздражает даже больше, чем это мерзкое пойло, которым пришлось давиться. — С таким характером, как у тебя, думаю, мы не сработаемся.

— Так уволь меня, я готова, Влад. Ты ведь знаешь, что я не горю желанием идти завтра к тебе, и прислуживать. Мне неуютно с тобой, я тебя… боюсь. Хочешь, я напишу расписку, и буду возвращать тебе деньги частями? Буду переводить их тебе на карту, могу с процентами возвращать, и мы больше не увидимся.

Вера хочет этого. В глазах надежда, она и не скрывает, что видеть меня не желает. Говорит все как есть —

то, о чем думает, и предложение ее разумно. Вот только нахер мне эти деньги? И нахер мне сама Вера, которая будет сидеть за дверью пять дней в неделю?

Я ее не выношу с самого раннего детства.

Я хочу Веру. Мечтаю сжать так сильно, как только возможно, почувствовать ее голую под собой, и вбиваться в нее членом осатанело, пока не отпустит.

Не могу прикоснуться к ней — кожа ядовита, кажется, ожог будет, если дотронусь.

Вера убила мою сестру, разрушила семью, и до сих пор плетет свою паутину.

Сука.

— Завтра в восемь, не опаздывай. Решений я не меняю, — заставил себя допить эту мерзость, которую Вера называет кофе, криво улыбнулся, и вышел из этой кухни.

И из этого дома, бывшего когда-то родным.

Глава 10

Может, притвориться, что я заболела, и не выходить на работу? Хотя, нет, Влад просечет это, ведь маму не навестить я не смогу.

Вычислит, и снова явится, чтобы… чтобы что? Нагрубить, а затем криво извиняться, будто заставляя выдавливать из себя неприятные слова?

Нет уж, придется идти завтра в этот чертов офис на чертову работу к чертову Владу.

Спать я легла уверенная, что не смогу заснуть, но я, как всегда, ошиблась, и отключилась, едва голова моя коснулась подушки. И снилась мне Вероника.

Она всегда приходит, когда мне плохо. Чтобы утешить, или чтобы добить.

— Ника! Ну пойдем, а? Там, говорят, привидения. Пойдем, пожалуйста!

Я прыгала рядом с подругой, которая казалась мне взрослой — почти подростком. Веронике восемь, она одета в куртку небесного цвета — чистую, без дырок, без масляных пятен. На губах розовый блеск, и она улыбается этими своими ягодными губами, глядя на меня сверху-вниз — недосягаемая для шестилетней девочки, которая считает ее богиней.

— И кто так говорит?

— Как?

— Что там привидения.

— Мальчишки сказали, что там женщина в белом, — зашептала я. — Эта конюшня — она каким-то богатеям принадлежала, и хозяйка в ней угорела. Если увидим ее — заберет с собой. Пошли посмотрим!

— Зачем, Вера? — рассмеялась Ника, и протянула мне конфету. — Глупости это все: привидения, женщины в белом. Детские страшилки. Но если правда, то не стоит нам туда ходить, или ты хочешь, чтобы этот призрак тебя забрал?

Я хотела. Не всегда, но иногда очень хотела. Раньше мама улыбалась по-доброму, она смеялась вместе со мной, но, когда мы сели в поезд, увозящий нас из Владивостока, она перестала радоваться.

Сначала она грустила, а затем снова начала улыбаться, только неприятно. Зло как-то. И все эти люди, которых мама водила к нам — они страшные, и от них плохо пахнет. И есть всегда нечего, лишь вонючая сухая рыба бывает, которую приносят мамины друзья.