Ты или никогда
Шрифт:
В воздухе эта влага — март и даже больше.
Над кухонной клеенкой поднимается пар.
Земля подсыхает.
Мои колготки на полу в ванной, тонкие, пропахшие табаком.
В щели между занавесками проникает желтое, рисуя узор из осколков на полу.
The farmfolks, up in this north country, dread the winter; but I was extremely happy, from the day of the first snowfall, which usually come in November, until the last one, which sometimes came as late as May. [73]
73
Крестьяне
И прочие слова.
Больше снег не идет, перестал.
В какой-то момент — не знаю, какой.
Пока я сидела.
Пока день шел к вечеру.
Только солнце, теплое, за моими веками.
8
Шкатулка с прошлым, пора в нее заглянуть.
В шкатулку прошлого, бесстрашно.
Лунный глобус, гербарий.
Кратеры и ложные моря.
Кратер Клавдий, Море Ясности.
Горы высотой 11 000 метров.
Фотографии.
Фотографии.
Все очень пыльное.
9
Шкатулка с прошлым, в самом низу.
Шкатулка с прошлым, бумаги для писем нет.
Лунный глобус, розовые лепестки, зернистая помада.
Словарь, вата, фотографии.
Фотография.
Младенец, которого держат волосатые руки, на голове чепчик, завязанный под подбородком, круглые щеки, смеется.
Вот оно.
Вот и все.
В углу моей комнаты тень, ребенок.
В углу, теперь напротив меня.
И она больше не пугает меня, ее незачем бояться, пусть она и противоположность, словам.
10
Этажом выше, у Софии, играет музыка. Может быть, кто-то играет по-настоящему, вживую, может быть, это не диск. Звуки музыки проникают в щели, на лестницу, сквозь стены, во двор, сливаются с другими звуками, дыханием.
— Бах, — произносит дама в берете голосом, который слышно сквозь камень, она растягивает «а». — Ранний Бах.
Воскресенье. Может быть, это крещение.
Где-то лежит продуктовый пакет с чистыми, выглаженными детскими вещами. Одеяла. Может быть, платье, белое и длинное, с шелковыми лентами. В самом низу.
А в моей морозилке лежит целая коробка клубники, глубоко промороженной, идеальной для выпечки.
Теперь дует ветер, через щели в полу, в окнах, перекрестный сквозняк на лестнице, громко хлопают двери. Весна врывается с ветром, пахнет таянием и илом.
Во дворе тонконогие мальчики из комнаты с занавесками, на которых Человек-паук, пинают мяч, он летит в мое окно, стекло дрожит и звенит.
Не разбивается.
На пол прихожей падают толстые письма, адресованные мне.
Коричневые клубни, похожие на репу. Зеленые семена.
Которые хотят проклюнуться.
Я оставляю их лежать на полу.
Сверху проникают запахи — через щели в потолке, в полу, легкие дуновения кофе с сахаром, звяканье ложек, шляп, пианино.
Я
Так и есть: все желтое и тает.
Тонконогие дети из комнаты с паучьими занавесками.
Мои ноги стоят на полу, твердые, как бумага.
И все-таки я иду.
Иду на кухню.
Варю кофе.
В кухне витает запах кофе.
Последние годы Элвис перестал мыться, вместо этого он стал принимать шведский фитокомплекс, который якобы очищал изнутри.
Я принимаю ванну.
Дочиста отстирываю колготки в мыльной пене.
После они пахнут мылом.
Больше ничем.
11
Небо над городом светится до рези в глазах. Снег тает, землю затапливает, в канавах волны, в водосточных желобах. Из придорожного месива вылезает мать-и-мачеха, грязно-коричневая и потрепанная, как всегда, те же змееподобные стебли, все же свидетельствующие о неизменном движении земли. Все-таки слишком незначительные, чтобы тратить время на их искоренение. Я надеваю весенний плащ, он в пыли. Без шерстяных носков резиновые сапоги болтаются на ноге. Я собираю все коричневые конверты и бандероли и кладу на тумбочку в прихожей.
Перед «Стокманном» люди в весенней обуви покупают цветы. Открылось летнее кафе, семь индейцев поют на улице. Под вращающимися часами стоят ожидающие встречи, договорившиеся о встрече, друг с другом. Рыба свежее обычного, губная помада — ярче.
Я стою в своих просторных сапогах.
Укореняюсь.
Речь об одном мгновении.
Солнце согревает это место.
Потом я захожу внутрь.
На подземном этаже я покупаю судака и немного хрена, пачку «юбилейного» кофе, розовое мыло «Camay».
В понедельник я еду в больницу. С двумя черными мешками для мусора. Набираю в них перегной из компостной кучи за липами.
Дома, во дворе, я выпалываю мышиный горошек, заборный горошек и чертополох, с корнями. Они снова вырастут, они всегда вырастают снова. Двор лысеет, за голыми деревьями хорошо видны велосипеды, песочница. Я вываливаю перегной на землю, выравниваю, он черный. Покрывает часть старой земли.
Я сажусь на край песочницы. Солнце светлое и холодное. Из какого-то подъезда выходят паучьи мальчики с мячами в руках. Они смотрят на двор, теперь он черный, новый. Издают гортанные, удивленные звуки, поворачиваются и уходят обратно. Я закрываю глаза. Ветер тихий.
Только солнце, за моими веками.
Наконец, когда темнеет, я открываю первый конверт. Это саженец розы, «Madame Plantier».
Белый с зелеными глазами.
Я сажаю его там, где обычно спят или просто стоят дети, земля забивается под ногти.
Красит их в черный.
Потом я варю кофе и пью его, прямо в рукавицах, из термоса.
И довольно.
Одну луковицу из конверта я со временем уношу в больничный сад. В остальном делаю все по списку. Высаживаю простые тюльпаны с желтыми матовыми лепестками, черными тычинками и пестиками, с обычными именами, рядами. Крокусы — синие, желтые — выглядывают вдоль стен, благодаря моим осенним стараниям. Пара подснежников под рододендроном. Георгины, георгины.