Ты – моё проклятие
Шрифт:
После нашего с Машей разговора мне показалось, что мой мир взорвался, оплыл грязно-серым сальным воском, и миллионы вопросов разрывали меня на части. Наверное, в тот момент я действительно готов был кого-то убить. В итоге не смог сдержаться: выбежал из дома, схватил ружьё. Стрелял и стрелял по фотографии Нечаева, но легче не становилось. Я сгорал в каком-то внутреннем огне, и сорвал с себя футболку, надеясь, что стылый мартовский ветер остудит кожу. Не помогло.
– Посмотри назад, Бабочка, – говорю и, схватив её пальцами за
Глава 17
Маша.
– Смотри, только внимательно смотри. А потом мы поговорим.
Ледяные пальцы ещё сильнее сжимают мои плечи, но я совсем не чувствую боли. Я смотрю на стену впереди, пытаясь понять, что же там должно меня заинтересовать. Но первые мгновения вижу лишь дерево обшивки и чью-то фотографию, «украшенную» десятками дырочек – следов от выстрелов.
– Узнаёшь? – раздаётся у самого уха, а я встряхиваю головой.
– Это…? – У меня не хватает слов, чтобы описать всё это, а Клим за спиной тяжело дышит, обжигая дыханием.
– Ты же не слепая, – хмыкает, а у меня одно желание: пусть он молчит, пусть ничего не говорит. Ведь, если что-то не озвучивать, оно так и останется лишь точкой на кривой вероятностей. Но Клим не умеет читать мысли. – Это Нечаев. Правда, чуть-чуть ему фейс подпортил, но так он симпатичнее, мне кажется.
– Папа? – зачем-то спрашиваю и вырываюсь из хватки Клима.
Странно, но он отпускает. Даёт шанс подойти ближе и самой во всём убедиться. И я иду, пусть ноги совсем не слушаются, а когда до стены остаётся не больше шага, протягиваю руку, а пальцы дрожат так сильно, что приходится сжать их крепко в кулак.
– Это ведь папа, – повторяю уже без вопросительных интонаций и провожу побелевшими костяшками по испещрённому дырками лицу отца. – Зачем ты в него стреляешь?
Мой голос срывается, а в каждом звуке прячется истерика, которая вот-вот прорвётся наружу.
– Всего лишь в его фотографию, – говорит Клим и сплёвывает на землю. – Хотя с большим удовольствием в него самого.
Оборачиваюсь к нему, а холод пробирается сквозь шерстяную ткань свитера, и зубы начинают стучать. Но я держусь, потому что должна понять, что здесь на самом деле происходит.
– Что он сделал тебе, что ты так его ненавидишь? – задаю вопрос, на который больше всего на свете боюсь узнать ответ.
Потому что шестерёнки в моей голове крутятся, не переставая, а пазл почти сложился в общую картину. Только видеть её невыносимо: она разукрашена грязными оттенками, а края её уродливо топорщатся.
Клим расставляет руки, точно крылья, и снова крутится вокруг своей оси.
– Ты спрашивала, что со мной произошло. Твой отец со мной произошёл, – говорит, вбивая каждое слово в моё сознание. – Вот это он со мной сделал. Руками
– Нет-нет, это неправда. Я не понимаю… зачем? Он не мог, папа не мог!
Я сама не понимаю, что кричу надрывно, и голос срывается в конце каждой фразы.
– В ту ночь, когда тебе пришло сообщение, в нашем сарае люди твоего отца делали из меня урода. Ржали и измывались, измывались и ржали. По приказу твоего отца.
Бабах! В голове пульсирует боль, и я закрываюсь руками от его слов, а они уже осели во мне мутным осадком.
– Я не верю тебе, слышишь? Ты сумасшедший! Ты всё это придумал, папа… он… он…
Клим оказывается рядом, а я уже захожусь в истерике. Порывы ледяного ветра ударяют в лицо, превращая слёзы в обжигающие капли кислоты. Клим сжимает меня в объятиях, я рвусь на волю, бью его в грудь, лягаюсь. Это немыслимо, такого просто не может быть, я не верю ни единому слову.
Хватка у Клима стальная, а я совсем ослабела за эти сутки, и мой мучитель подхватывает меня вверх, точно я пушинка, и тащит куда-то.
– Ты сумасшедший, – всхлипываю, молотя кулаками куда попало. – Ты придумал это всё. Отец не мог.
Я повторяю это всё снова и снова, словно где-то в моей голове взорвалась на кусочки микросхема, и теперь меня заело. Отгораживаюсь от его слов толстой стеной, вырываюсь, но Клим продолжает меня куда-то нести, словно я какая-то, бессловесная кукла.
Не понимаю, как мы оказались в доме, а Клим садится на диван, не выпуская меня из объятий. Он прячет меня на своей груди, сжимая в сильных руках, а я кричу что-то вовсе дикое. Но щека трётся о рубцы и шрамы – шершавые, грубые, – и это ощущение не даёт сорваться в безумие, держит меня на плаву.
– Блядь, воды! Кто-нибудь, срочно! – кричит Клим, а я, громко икая, пытаюсь доказать, что он ошибается. Но, похоже, доказываю только самой себе. – Бабочка… чёрт. Ты слышишь меня? Видишь? Чёрт…
Клим сжимает мои щёки пальцами, заставляет смотреть себе в глаза, но всё плывёт и двоится. Сердце заходится в груди, стучит оглушительно, и я кашляю, пытаясь вытолкнуть наружу удушливый комок. Он пережал горло, не продохнуть.
– Врача! Срочно! – Клим снова прижимает меня к себе, а сил уже не хватает, чтобы сопротивляться.
– Скажи, пожалуйста, что ты всё это придумал. Отец же не мог, правда?
Но Клим закрывает глаза и отрицательно качает головой.
– Мог, Бабочка, мог.
Я жалобно всхлипываю, и густой туман утаскивает меня за собой на самое дно.
Глава 18
Маша.
На периферии сознания лишь голос Клима. Он зовёт кого-то, а меня поглощает чёрный туман. Барахтаюсь в нём, пытаюсь раздвинуть тёмные стены руками, бьюсь в закрытые двери, и только голос Клима не даёт окончательно провалиться в небытие.