Ты мой закат, ты мой рассвет
Шрифт:
— Малыш, что такое?
– Получается слишком громко, потому что она бледнеет прямо на глазах, и попытки поднять руки выглядят вяло, бесконтрольно.
Переворачиваю ее голову затылком на подушку, заглядываю в глаза.
Нет, блядь, только не очередной срыв в успокоительные. Все же было хорошо, я же ради ее покоя затолкал подальше злого и циничного Антошку, чтобы только все было хорошо и спокойно.
Начинаю вспоминать, когда она могла выпить эту дрянь. Мы все время были рядом. Единственный раз, когда отлучалась - в туалет в ресторане.
Брала
— Голова немного закружилась, - говорит Очкарик. Ей как будто тяжело дышать.
– Сейчас пройдет.
У нее немного расширены зрачки.
Я стараюсь - очень стараюсь подавить злость, но на всякий случай просто запрещаю себе открывать рот.
Может, это из-за встречи с тем уродом? Она выглядела расстроенной.
Или я снова что-то не то сказал? Не сказал вообще? Не так посмотрел? Не так, сука, дышал?!
Очкарик, пошатываясь, идет в ванну, настойчиво отказываясь от моей помощи. Ее рюкзак лежит на тумбе около двери.
Я знаю, что поступаю хреново, но хорошим понимающим и добрым я не был никогда.
И в жопу все, когда речь идет о нашей семье и обещании Очкарика. Я знаю, что она умеет врать. Знаю, что она БУДЕТ врать и притворяться ради того, чтобы поддерживать видимость нормальной семьи и здоровых отношений. Но я не хочу быть слепым идиотом. И точно не готов строить жизнь с женщиной, которая даже не пытается...
Я слышу шаги за спиной, когда протягиваю руку к ее рюкзаку.
Пауза, во время которой поворачиваюсь и вопросительно жду ответ на невысказанный вопрос, что это все-таки было. Может быть, она признается, что испугалась, поплыла по течению. Было бы очень странно, если бы после стольких лет она вот так сразу взяла бы себя в руки. Это ведь зависимость, как ни крути.
У очкарика мокрое лицо и приглаженные на лбу влажные волосы.
Рассеянная «замерзшая» на губах улыбка.
Она все еще очень бледная, но, когда идет ко мне, ее по крайней мере не качает из стороны в сторону.
Останавливается рядом.
Опускает взгляд на мою руку. На свой рюкзак.
Вяло, до самого упора, распускает кожаную шнуровку и вытряхивает все содержимое на пол, прямо мне под ноги.
Даже смотреть не хочу.
И так понятно, что там ничего нет. Она же сказала. Я не должен был сразу думать всякую плохую херню.
— Меня просто вырвало, - извиняясь, глухо говорит моя замороченная писательница.
– Не стоило есть паразитов в сыром мясе. Я... полежу наверху, если ты не против. Правда очень устала.
Когда она уходит, я еще несколько минут смотрю на горку совершенно простых вещей: бумажные салфетки, ключи, кошелек, немного мелочи, плеер с наушниками, блокнот и несколько ручек.
Таблеток нет.
Она сказала правду.
А я не поверил.
До поздней ночи я с бокалом любимого коньяка, в котором и налито-то всего на два пальца, потихоньку раскладываю все наши
Только ближе к часу, когда сижу на полу, опираясь на диван, и бесцельно переключаю каналы, Йени спускается вниз. Она снова бледная и, хоть старается не подать виду, явно плохо себя чувствует.
Я ловлю ее где-то на полпути к кухне, заставляю посмотреть мне в лицо. Вряд ли она спала все это время, потому что под глазами темные круги и губы успели потрескаться как от сильного обезвоживания. И «вишенка на торте» - у нее, кажется, температура.
Вряд ли дело в тартаре, потому что я миллион раз ел в том ресторане без всяких последствий. И даже сегодня, даже если грешить на мясо, то я чувствую себя отлично. Хотя... Кто его знает, как моя замороченная писательница реагирует на сырое мясо.
Еще один большой минус нашего «скороспелого» брака - я ничего не знаю о ней, а она ничего не знает обо мне. С другой стороны, узнай мы друг друга получше, я бы не был сейчас женатым мужиком с потребностью - необъяснимой даже для меня -заботиться о своей жене. Скорее всего, поступил бы как обычно: без малейшего угрызения совести просто сменил бы женщину на более комфортную. Скорее всего, это было бы лучше, чем наша с Очкариком постоянная попытка бодаться.
Но лучше и проще - не всегда то, что нужно.
Я понимаю это только сейчас.
Как и то, что каким-то непонятным мне образом именно эта женщина, самая проблемная из всех, что у меня были, стала той самой, ради которой я согласился -и продолжаю соглашаться - забивать болт на свой личный комфорт.
— Малыш, ну-как пошли в постель.
Йени пытается упрямиться, но такая слабая и беспомощная, что, когда поднимаю ее и несу обратно в гостиную, ее руки болтаются вдоль тела, словно Очкарику стало слишком тяжело их держать. Как только укладываю свою ношу на диван, она тут же сворачивается клубком, обхватывает подушку, словно спасательный круг.
— Тебя еще тошнило?
Моя писательница слабо кивает.
Быстро несусь в ванну, достаю из ящика несколько порошков в пакетах, таблетки и сиропы. Сую Очкарику градусник, и, пока она послушно меряет температуру, развожу солевой раствор.
Мать любит шутить, что если в семье есть хотя бы один медик, то всех остальных членов можно сразу без экзаменов зачислять на третий курс мединститута. И на самом деле в этой шутке только доля шутки.
Но все равно, несмотря на поздний час, звоню домой. Быстро описываю симптомы и озвучиваю, что собираюсь давать. Мать, как хирург с довольно известным именем, умеет мгновенно просыпаться в любое время суток и попутно корректировать мое «лечение».