Ты не заставишь меня
Шрифт:
— В церковь, – пробормотала, садясь в машину, — глупость какая! Не поеду я ни в какую церковь!
Но, тем не менее, я повернула именно к церкви. Остановила машину, вышла, взяв сумочку, и застыла. Может, и правда, войти и… не знаю, свечки поставить за папу, за Демьяна? Попросить не за себя – за них?
Вот только я делаю шаг, и меня душит. Убийца пойдет просить за жертву?
— Сначала в магазин, – прошептала, обогнула церковь, и пошла в поисках магазинчика.
Мне ничего не нужно, я всего лишь оттягиваю время, которого стало слишком много.
Заглянула в сумку, чтобы проверить кошелек, и поморщилась – пистолет здесь. Ношу его как напоминание. Нехорошо с оружием идти в церковь, значит, в следующий раз.
А сейчас я просто прогуляюсь.
Я шла по небольшой улочке, свернула в проулок, еще в один. Город я знаю, но как же хочется потеряться, просто бродить, отыскивая путь назад. Может, отыщу этот самый путь?
На миг остановилась, прислушалась, и удовлетворенно хмыкнула. Может, у меня паранойя, но я постоянно чувствовала слежку. И видела. Разные машины, не одну. А сейчас – ничего. Значит, показалось. Да и кому я нужна, кроме Волынова? Он бы не стал выслеживать, убил бы.
Внезапно горло сдавили, и меня швырнуло к холодной стене, о которую я ударилась затылком.
— Вот так встреча, – прошипел ненавистный голос.
Мне больно. В глазах темно, хотя сейчас не ночь – сумерки. Я шла по Строительной, здесь недострои вместо снесенных бараков. Людей нет.
Только я.
Только шаги по снегу.
Только Волынов, которого я пока не вижу из-за дурноты, но голос этот невозможно не узнать. Думала о нем, и беду накликала.
— Ну что, сука, допрыгалась? Сейчас мы тихо-мирно доедем туда, где деньги. Ты попросишь прощения, и, может, если хорошо постараешься, я тебя прощу.
Зрение восстановилось, и я увидела его глаза – рыбьи, противные.
И отчетливо поняла – убьет. Отдам я ему деньги, не отдам – убьет, наиздевавшись перед этим. Заставит унижаться, дав надежду, а потом с наслаждением избавится от меня, отомстив.
— Что, язык проглотила, сука?
— Алина, – поправила я, и начала съезжать по стене.
Волынов презрительно взглянул на меня, и сплюнул.
— Страшно, Алиночка? За свои грехи нужно отвечать, ты в курсе? Не время валяться, как бомжиха. Поднимайся, или я сам тебя подниму, и тебе не понравится!
Да, мне страшно. Мне дико, невыносимо страшно, что именно этот человек меня убьет. Меня, и моего ребенка, который заслужил жить, и не быть таким, как мы.
Я съехала до земли, и опустилась на свою сумку… на сумку, в которой лежит пистолет.
— Сейчас встану, – пробормотала, нырнула руками под попу, делая вид, что упираюсь в землю.
Ну же, давай, расстегивайся… да, вот. Рукой шарю в сумке – расческа, съемный аккумулятор… вот он, ненавистный пистолет под мою руку.
— Вставай, блядь, – мужчина, вымещая злость, пнул меня в колено, которое тут же болью прострелило.
Так не помогают подняться. Но я должна. Иначе у него крышу сорвет, он повалит меня, и пнет куда-нибудь еще. В живот, например.
Я
И я встала.
А затем выставила руку с пистолетом, крепко вцепившись в него, чтобы Волынов не отобрал.
— Не выстрелишь, дура. Я сильнее, – скривился мужчина, но побледнел. На половину шага отступил.
Струхнул.
А еще, понимаю это с горечью, только один мужчина мог повернуться ко мне спиной, в то время, когда я целилась.
— Я тоже больше не слабая, – твердо произнесла я, и Волынов увидел что-то в моих глазах – решимость, отчаянье, или что-то иное.
Метнулся ко мне, сузив глаза, и я выстрелила.
Прямо в его бычью шею.
А затем снова съехала по стене дома, не в силах смотреть на упавшего мужчину, который своей кровью пачкал снег прямо у моих ног. Закрыла лицо ладонями, и тихо заплакала.
Очнулась, почувствовав, что от холода уже зубы стучат.
И колотит все тело.
Попыталась подняться, но ноги затекли, и я рухнула в снег, прямо сверху на какую-то темную твердую кучу.
Это…
Вскрикнула и скатилась с мужчины.
Волынов. Он лежит здесь, а под ним багрово-красный снег, на морозе застыл, покрылся корочкой.
Схватилась за шершавую стену и поняла, что в другой руке по-прежнему сжимаю пистолет, пальцы заледенели, срослись с холодным металлом.
Боже мой…
С трудом, держась за стену, встала, покачнулась. Посмотрела вниз на мужчину.
И…ничего не почувствовала. Ни сожаления, ни страха, если бы время назад повернулось – я бы убежала, или выстрелила ему в ногу, чтобы он упал, я бы не убила.
Но я это сделала.
Я преступница.
А если бы не сделала – он бы ни меня, ни моего ребенка не пожалел.
Пошатываясь, двинулась вдоль недостроенного дома.
Шла и шла в темноте, проваливаясь в скрипучие сугробы и прижимая к животу сумочку. Нужно убрать пистолет, нельзя его нести вот так просто, в руке. Нужно скорую вызвать. Или полицию.
Увидела себя в наручниках, а рядом полицейского с дубинкой, представила, как он замахивается и бьет меня по спине.
Шмыгнула носом и свернула в проулок. За ним в другой. За ним на слабо освещенную улочку, тут церковь неподалеку.
Почему я не зашла в церковь? Где моя машина?
Что теперь будет с Ларисой, кто о ней позаботится, когда приедет полиция?
Сапоги вымокли, стали пудовыми. Шаг, еще шаг, машинально передвигала ноги и шла на свет, к воротам и огням фонарей, к шуму машин, к цивилизации.
Я живу в салоне отца. Езжу на его джипе. Моя сестра в коме. А я беременна от человека, которого любила.
И которого больше нет.
Посмотрела на свои руки, на зажатый в пальцах пистолет.
Я хотела только отомстить за папу, и чтобы меня в покое оставили, и когда Лара попала в больницу – я готова была вернуть деньги. Но в том чемоданчике – там еще и папина доля, я взяла оттуда наше, чтобы платить за клинику для сестры. Остальное не тронула, на себя почти ничего не тратила, я бы всё им отдала, всё.