Ты умрёшь завтра
Шрифт:
У белогвардейцев были причины недолюбливать коммуниста Чеха, потому что Павел Романович отличался упорством и идейностью, — недопустимое сочетание в такое взрывоопасное время. Павел Романович был активным деятелем профсоюза «Металлист» и участвовал в выпуске Харьковской «Искры» — первой коммунистической газеты Украины с бесхитростным названием «Пролетариат». Без него не обошелся ни один митинг, ни одна забастовка, с его непосредственным участием организовывались Красные военизированные дружины и проводилась национализация предприятий. Мать Антона Павловича Алевтина Васильевна рассказывала, что муж ее был натурой кипучей и деятельной. По ее словам, Павел Романович и в самом деле верил, что человек может быть вершителем собственной судьбы, и даже судьбы народов, но при этом задумчиво добавляла: «революция Павлику дала кое-что и в личное пользование». Юный Антон не очень понимал, что именно дала Революция отцу в пользование, так как никаких материальных излишеств семья Чеха не имела, и разобрался в этом только много лет спустя, когда мать скончалась, а сам он был студентом Харьковского медицинского училища.
Перед смертью Алевтина Васильевна поведала сыну, что ее девичья фамилия на самом деле не Петрова, и родители ее не Псковские служащие, но является прямой наследницей известного купеческого рода Громовых, и у деда Антона было двенадцать барж и два парохода, которые возили по Волге лес, зерно, пушнину, рыбу и благосостоятельных бездельников. В 1917-ом Василий Громов хоть и знал о неспокойной обстановке в обеих столицах, все же отбыл в Петербург, так как дело свое всегда ставил превыше прочего, в данном случае даже превыше элементарной осторожности. Купец Громов угодил в эпицентр революции, взбешенная толпа его буквально разорвала где-то на Невском («Вон он, вон! Морда купеческая! Ну что, напился кровушки пролетарской?!»). Так Революция пришла в дом Алевтины Васильевны, — с парадного входа, вышибив ногою дверь. Чуть позже имущество Громовых было национализировано, мать Алевтины Васильевны и два брата — расстреляны, потому как имели наглость возмутиться против процесса «национализации», который иначе, как вооруженным грабежом и назвать было трудно. Сама Алевтина, тогда девятнадцатилетняя девушка, была вытолкана матерью за дверь потайного лаза, который семья Громовых обустроила по причине смутного времени, выскользнула на задний двор, и, глотая слезы и ужас, что есть духу кинулась прочь. Отдалившись метров на двести, она услышала кашель «Маузера», поставивший крест на роду Громовых. Домой Алевтина Васильевна больше не возвращалась.
Понимая, что желание носить фамилию предков отныне равнозначно смертному приговору, Алевтина переоделась крестьянкой и решила пробираться на Украину — туда, где никто не слышал о Громовых, и следовательно, не мог опознать в ней купеческую дочь. На железнодорожном вокзале в Курске она и встретила своего будущего мужа.
Павел Чех возвращался из Москвы, куда ездил перенимать опыт товарищей по пропагандистской работе с населением. На перроне Курского вокзала он курил папиросу в ожидании поезда, который опаздывал уже на сорок минут, строил планы своей будущей деятельности и вообще пребывал в бодром расположении духа. А потом ему под ноги свалилась миловидная девушка. Алевтина не ела три дня и с ней начали случаться голодные обмороки. Коммунист Чех не остался равнодушен к горестям крестьянки (о том, что Алевтина образована и происходит вовсе не из крепостных, он узнал чуть позже), — коммунистическая идея не позволила, к тому же, рухнувший под ноги представитель крестьянства был симпатичен и взывал к потаенным страстям, сильно разнящимся с альтруизмом и чувством товарищеской солидарности к обездоленному народу. Павел Романович перенес Алевтину на скамейку, привел в чувства, скормил ей две картофелины, кусочек сала и луковицу, с отеческой улыбкой наблюдая, как голодная девушка запихивает в рот еду двумя руками.
В Харьков они приехали вместе, и каждый из них понимал, что встреча их судьбоносна и никуда им уже друг от друга не деться. Алевтине было не просто преодолеть классовое неравенство, но ей хватило мудрости осознать, что жизнь изменилась окончательно и бесповоротно, и то обеспеченное и размеренное будущее, которое ей раньше сулила фамилия удачливого волжского купца, отныне невозможно, а тоска по ней — опасна. Мир взбесился, все перевернулось с ног на голову, старые святыни втоптали в грязь, а новые походили на бред душевнобольного, — Алевтина, вчерашняя выпускница женской гимназии, образованная и утонченная, не способна была в одиночку в новом порядке не то что разобраться, но и выжить. Девушка смотрела на Павла — мужественного, уверенного в себе человека, и чувствовала, что за этим мужчиной, сильным, грубоватым, но не лишенным человеческого участия, она сможет схорониться от штормовых ветров бурлящей эпохи, и это толкало ее к Павлу с такой силой, что разница в сословии и возрасте переставали иметь значение. Разумеется, она понимала, что тем самым предает весь свой род, его устоявшиеся десятилетиями традиции и добродетели, но иногда ведь хочется просто жить, не ради идеалов, традиций или великих идей, но ради самой жизни. Особенно, когда тебе всего девятнадцать.
Алевтина наврала Павлу, что родом она из Пскова, родители ее померли от оспы, и сама она покинула город, боясь той же участи, потому как проклятая хворь лютовала там безбожно. Следом она добавила, что скудные сбережения родителей у нее украли в пути, потому она в последние дни голодает и молит бога только о том, чтобы дал ей сил добраться до Полтавы, где живет ее двоюродная тетушка по матушкиной линии, которую она ни разу в жизни в глаза не видала.
Павел был старше Алевтины на двенадцать лет, и, будучи человеком практичным, смотрел на новую знакомую как на ценное приобретение. Разумеется, в манере разговора и жестах он тут же разглядел вовсе не крестьянское происхождение, но разъяснения Алевтины о том, что отец ее был служащим при Псковском губернском управлении, а мать учительствовала в женской гимназии, и родители сумели скопить денег на ее обучение, Павла успокоили. Девушка владела грамотой, что весьма повышало ее авторитет в глазах коммуниста Чеха, которому грамотных людей в агитационной работе катастрофически не хватало. К тому же он был вдовцом, жена скончалась два года назад от холеры, оставив супругу, и так занятого по уши, двух дочерей, за которыми нужно было присматривать, воспитывать, и грамоте обучать. Ну и как женщина, Алевтина очень Павлу приглянулась, чего уж там.
— Вот что, Аля, — сказал Павел Романович со свойственной ему прямотой. — Нет тебе надобности торопиться в Полтаву к родственнице, которую ты толком и знать не знаешь. Нужда у нас в Харькове есть в грамотных людях. У меня на первых порах определишься, а там… если чего по нутру не придется, подыщем вариант. С работой поможем, нам народ грамоте учить надобно ой как!
Девушка смутилась, и даже робко начала протестовать, давая тем самым возможность мужчине проявить настойчивость, хотя с первых же слов Павла была готова вцепиться в его предложение (да и в него самого) мертвой хваткой. Но нельзя утверждать, что только интересы личной выгоды заставили купеческую дочь пойти на сближение с коммунистом Чехом. Была и симпатия, и даже доброе женское сострадание, и появились они тогда, когда Павел Романович поведал о своих дочерях и помершей от холеры жене. Как-то в одночасье прониклась Алевтина сопереживанием к этому сильному мужчине, который рассказывал о своих несчастьях на первый взгляд легко, но чувствовалось, что душа его от этого страдает, а стало быть, роднят их — Алевтину и Павла, очень похожие вещи — утрата близких. А горе, — не знает оно классовых различий и идеологических направленностей, одинаково оно и для царей, и для челяди.
С дочерями Павла Алевтина сошлась легко и быстро. Девочки (Наташенька и Машенька) были сообразительны, общительны и томились нехваткой родительского внимания. Алевтину они не воспринимали как мать (никто на этом и не настаивал), скорее как старшую сестру, и тянулись к ней юными девичьими душами, чувствуя за внешней закрытостью и настороженностью истинную материнскую нежность и заботу. А родившегося позже Антона обе сестренки обожали и даже тихонько ругались за право с ним нянчиться.
Сам же Антон тоже любил своих сестер и очень переживал, когда они одна за другой скончались от туберкулеза. Наверное, это и определило его решение стать врачом, — найти причины страшного недуга и раз и навсегда избавить людей от такого проклятья. Но, конечно, не только это сыграло роль в выборе профессии. Алевтина Васильевна хоть и занималась коммунистической работой (редактировала тексты листовок и статьи «Пролетариата», среди рабочих вела «курсы повышения грамотности», а их детей обучала письму и счету), на самом деле оставалась осколком буржуазного прошлого, вечерами читала детям поэзию чувственного «серебряного» века, учила французскому и даже такой страшной философской ереси, как православие (хотя и предупреждала, что на улице лучше это знание не обнародовать). Вообще-то, у российского купечества образование особым почетом не пользовалось, купечество было куда ближе к народу, чем к дворянству, и Василий Громов со своей лояльностью к интеллигенции был скорее исключением из правил. Сам он много читал, среди московских и петербургских интеллектуалов водил знакомства, и конечно, позаботился о том, чтобы дети его получили образование. В конечном итоге это и спасло жизнь его дочери. Кто знает, как сложились бы ее отношения с Павлом Чехом, и сложились бы они вообще, не будь Алевтина образована.
Сына и приемных дочерей Алевтина обучала не в манере навязывания, скорее, в стиле альтернативных вариантов, оставляя детям возможность со временем самим разобраться и решить что для них верно, а что неприемлемо. И делала она это настолько тонко и невесомо, что, в конце концов, Антон вырос интеллигентным человеком, хотя круг его общения состоял в основном из детей рабочих. Так что, сам того не осознавая, Антон не мог выбрать профессию, отличную от вложенного в него матерью мировоззрения. Болезнь и смерть сестер стали всего лишь катализатором.
Когда же мать поведала Антону тайну ее происхождения, юный Чех был ошеломлен, но не столько поразительными фактами, столько тем, что матери пришлось вынести, и какую цену заплатить, чтобы выжить и дать жизнь ему — Антону, сыну коммуниста и купеческой дочери. После этого признания многое в жизни юного Чеха стало на свои места, прояснилось. И в первую очередь, ему стал понятен он сам. Окружавшие юного Чеха люди уверяли его, что он сын героя, бесстрашного большевика, и Антон чувствовал гордость за отца, но при этом к делу родителя относился отстраненно и даже прохладно, считая, что идеи идеями, но любое государство нуждается в первую очередь в специалистах, и только потом — в глашатаях коммунистической истины. Не трогала политика молодого Антона Павловича, и теперь он осознавал, что такое его отношение —наследство матери. Понял Антон и загадочное замечание Алевтины Васильевны о том, что революция дала супругу что-то в личное пользование. И, наверное, только мать — человек из иного круга (если не сказать — из противоположного лагеря) могла сделать подобный бесстрастный анализ. Революция дала коммунисту Чеху возможность самореализоваться, возвыситься, из серого и забитого рабочего, коих сотни тысяч, вырасти в адепта нового порядка. Отец Антона был тщеславен, и нахлынувший шквал революции дал его тщеславию волю. При общем равенстве и братстве, которые воспевали большевики, революция организовывалась и вершилась лидерами-индивидуалистами, тем самым изначально противореча своим принципам. Раньше царь-батюшка говорил своему народу, что для него хорошо, а что плохо, — теперь это делала партия большевиков. А стал быть, по сути ничего не изменилось. Кроме, конечно же, надежды, — мощной, но, как правило, иллюзорной мотивации. Алевтина Васильевна понимала это с момента встречи с Павлом Романовичем, теперь это понимал и Антон.