Ты умрёшь завтра
Шрифт:
Как бы там ни было, но ко Дню Победы город приобретал вид некоторой обжитости. Собачье дерьмо и мусор сгребали в кучи, стволы деревьев и редкие бордюры белили мелом, гнилые заборчики в тридцатый слой покрывали зеленой краской, с окон в подъездах смывали бурую пыль, меняли пару лампочек на фонарных столбах, подводили белой краской лозунг «Слава КПСС», что на фасаде Дворца Народного Творчества, на детские площадки завозили песок и лысые покрышки от тракторных колес, и даже пытались сажать цветы, которые никогда не приживались. Затем наступало 9-е мая, и городу положено было праздновать. Улица Ленина пылала алыми флагами, улыбающиеся металлурги с женами и детьми, вооруженные знаменами и транспарантами, стройной колонной следовали к Дворцу Народного Творчества, где на площади их уже ждали директор завода Огрехин Борис Поликарпович, и председатель горисполкома Поворотов Леонид Валерьевич, оба отчаянно партийные. С высокой трибуны истые коммунисты приветствовали демонстрантов, снисходительно улыбались и благосклонно помахивали ладонями, словно демонстранты пришли засвидетельствовать свое уважение и почтение именно им. Рупоры громкоговорителей орали марши и панегирики КПСС, без которой, понятное дело, победа над проклятым фашизмом была бы не мыслима. И хотя ветеранов в городе было не много, человек пятнадцать, ни председатель горисполкома, ни директор завода по этому поводу не расстраивались, и награждали премиями и ценными подарками друг друга. Ветеранам же доставались цветы и внимание, ну еще надгробная плита, если старику случалось до церемонии не дожить.
В целом май был довольно чистым месяцем для Красного, но первые летние дожди, розовые, как рябиновый морс, враз смывали все прихорашивания, и город снова становился тем, чем он был всегда — индустриальной помойкой.
В сущности, попытки навести в городе порядок смысла не имели, потому что стены, крыши, землю под ногами покрывала спрессованная временем и обожженная солнцем ржавая короста, вода в трубах содержала дичайший процент ионов железа, а воздух… впрочем, воздуха не было — был смог. Чтобы чего-то изменить, требовалось снести ПГТ Красный до основания и в первую очередь завод, а это было немыслимо, так как страна нуждалась в железе, как диабетик в инсулине. Город, словно монета в гальванической ванне, продолжал покрываться металлом; дети все чаще рождались калеками или слабоумными; взрослые спивались, замерзали в сугробах или уплывали в грязевых реках; редкие заезжие гости ломали голову над дилеммой: каким таким опытом можно обмениваться, когда везде все одно и то же; а скрипящие локомотивы тащили во внешний мир вереницы вагонов, груженных железными чурками, отчаянно пытаясь накормить прожорливую экономику страны, хотя накормить ее было невозможно.
Имелся в Красном и свой Дворец Народного Творчества, но горожане не могли запомнить такое мудреное словосочетание и называли его просто Клуб, — именно так, с большой буквы, потому что для них это было имя нарицательное. Находился Клуб в самом центре города во главе малюсенькой площади, и имел форму массивного куба с положенными шестью колоннами при входе. С противоположной стороны площади бронзовый Владимир Ильич указывал правой рукой на высокую массивную дверь Дворца, напоминая народу, что именно там находится его творчество. Внутри всегда было сыро и затхло, но привыкшие к лишениям горожане не обращали на это внимания и с удовольствием Клуб посещали по выходным, потому что там крутили кино. В будние дни горожане приходили на площадь перекинуться парой слов и ознакомиться с афишей, которую директор Клуба Барабанов Кондрат Олегович рисовал самолично в единственном числе и вывешивал на доске объявлений тут же у входа во Дворец. Плохих фильмов не было. Тогда еще не знали, что фильм может быть плохой, поэтому смотрели все подряд, и особенно любили иностранные фильмы, которые привозили не откуда-нибудь, а из самой Индии. Но кино крутили не долго, лет пять, потом киноаппарат вышел из строя. Директор Клуба обратился к руководству завода, прося содействия в починке столь важного для горожан механизма культурного просвещения, на что руководство отозвалось сочувствием и механика предоставило. Вскоре новая запчасть была изготовлена, но в процессе монтажа механик умудрился разбить объектив, а специалистами по оптике, да и соответствующим оборудованием завод не располагал. В последующие годы Барабанов упрашивал свое областное начальство прислать новую линзу, но вскоре понял, что впредь жителям ПГТ Красный придется существовать без волшебного фонаря, — все прошения Барабанова неизменно оставались без ответа, подтверждая тем самым стабильность функционирования советской бюрократии.
Еще в Клубе были кружки по интересам для детей. Вернее, фигурировали они только в отчетах, которые директор Клуба отправлял в областной центр. Эти отчеты Барабанов малевал чуть ли не каждый день с охотой и даже любовью, придумывая несуществующие развлечения, которые он якобы устраивает для жителей города и их отпрысков, будучи уверен, что эти писульки и есть самый главный аспект его трудовой деятельности. Раз в месяц он перечитывал стопку своих фантазий, выбирал самую яркую и оригинальную, дописывал внизу, что новый объектив по прежнему не доставлен, от чего жители города испытывают ужасную нехватку культурного развития, запечатывал свой опус в конверт и вручал почтальону Семыгину. Догадываясь, как сильно занято начальство, ответов Барабанов не ждал.
Кондрат Олегович был натурой творческой. Среднего роста, склонный к полноте, с неизменной черной бабочкой поверх ворота шелковой малиновой рубашки, порывистый в жестах и импульсивный в намерениях, которые он никогда не доводил до конца. Барабанов любил свой аккордеон, свою поэму, овации, портвейн, своего кота Сократа, преферанс, стихи Гомера и тридцатипятилетнюю вдову Сидорову. Последовательность этих любовей зависела от лунных циклов, о чем сам Кондрат Олегович не догадывался, да и не задумывался, но их состав всегда оставался неизменен. На аккордеоне Барабанов играл хорошо, но много, оваций получал недостаточно, а вдова Сидорова любила не только Барабанова, но еще электромонтера Грызло и учителя химии Аметистова. Кот Сократ оставался хозяину верен, но был подл и нагл, а потому гадил несоизмеримо своим размерам и всегда не там, где это прилично, заставляя Барабанова крепнуть в грустной уверенности, что любовь — суть проклятье, приносящее одно только горе.
В преферанс Кондрат Олегович играл с доктором Чехом и почтальоном Семыгиным, они же являлись единственными слушателями его поэмы. По задумке Барабанова эта поэма должна была стать пиком социалистического модернизма, вместившей в себя величие всей эпохи, когда напористость и вера в правое дело рабочего человека раздвигают рамки возможного, и подчиняют себе не только души заблудших овец капиталистических пастбищ, но и природные стихии. Концовку своего шедевра Барабанов придумал чуть ли в самом начале, и восхищался ею так, будто поэма уже была окончена, и получила заслуженное одобрение в виде почетной Ленинской премии. Суть же концовки заключалась в том, что советский человек повернул орбиту Земли на сто восемьдесят градусов. К слову сказать, поэт Барабанов пока не знал, зачем именно заставлять планету двигаться в обратном направлении, но считал это маловажной деталью, которую решит по ходу написания.
Кондрат Олегович Барабанов закончит свою поэму много лет спустя, и это будет единственная вещь, которую он доведет до логического завершения. Накануне своей кончины пожизненный директор Клуба, обрюзгший и сморщенный, как гниющая груша, трясущимися пальцами вскроет конверт и с волнением прочтет адресованное ему письмо, — единственное полученное им за всю его жизнь в городе Красный. В письме будет сказано, что объективы заказанной им серии не выпускаются промышленностью уже двадцать лет. И хотя это будет сухая отписка, Барабанов заплачет от осознания, что внешний мир все-таки существует, и что до него возможно достучаться. В ту же секунду Кондрат Олегович придумает последние строки своей поэмы, выберется на крышу Дворца Народного Творчества и, глядя на разрастающуюся рану горизонта, будет декламировать миру свои стихи. Обезумевший ветер заберет все до последней буквы, и в этом вое поэт Барабанов уловит неслыханные доселе овации. Он умрет счастливым, зная, что признан даже стихией.
Но были моменты в жизни Кондрата Олеговича, когда энергия его импульсивной натуры направлялась и на общественное благо. Результатом чего становилась наличие реально существующего кружка для детей, а изредка и двух сразу. Как, например, кружок рисования, который вела женщина средних лет Зримова Элеонора Ильинична. Кружок просуществовал два года, до момента, когда с Элеонорой Ильиничной случилась психическая хворь. Художница начала путать цвета, а затем и вовсе стала выдавать детям только красную краску, убеждая подопечных, что всех остальных цветов в природе не существует, и они всего лишь больное воображение сумасшедших химиков. После такого Элеонору Ильиничну решили держать подальше не только от детей, но и от взрослых. В городе не было психиатрической больницы, хотя потребность в ней была велика, так что доктор Чех отвел несчастной женщине отдельную палату и запер ее там подальше от любопытных глаз. Но горожане все равно прознали, что болезнь художницы прогрессирует. Так, например, она начинала биться в конвульсиях, заметив зеленную косынку на голове случайной прохожей, или впадала в депрессию от вида синего галстука, который так некстати любил надевать хирург Ванько. А еще пыталась вскрыть себе вены и закрасить стены собственной кровью. В конечном итоге доктор Чех отправил больную на «большую землю», а кружок рисования, участники которого надеялись, что учитель поправится и вернется к работе, прекратил существование. Детям ПГТ Красный не суждено было стать великими художниками, впрочем, судьбы великих музыкантов или писателей были им заказаны тоже, — город металлургов не нуждался ни в ком, кроме металлургов, а потому только их и производил.
Сумасшествие Зримовой совпало с переменой настроения директора Клуба, так что следующий кружок появился только полтора года спустя, когда Барабанов закончил третью главу поэмы и решил сделать в своем эпохальном труде перерыв, а избыток энергии направить на юных дарований, дабы привить им любовь (или ненависть) к игре на аккордеоне и хоровому пению.
С Элеонорой Ильиничной дела обстояли сложнее, чем казалось на первый взгляд. Ходили слухи, что все женщины ее рода имели способности предсказывать будущее. Конечно, взращенные атеизмом металлурги и их жены не верили в эти байки, но все равно старались держаться от ведьмы подальше. Да и что можно ожидать от женщины с таким подозрительным именем? Не иначе, как она империалистическая шпионка, а слухи о ее ведьмовстве — всего лишь легенда прикрытия!.. В общем, советского человека обмануть было трудно, потому что он был материалистом, а материализм во всем, всегда и везде ищет и находит подвох. В этом и кроется сила атеизма — от всего непонятного он отдалился настолько, что непонятное перестало существовать.
Сама же Элеонора Ильинична ничего кроме ненависти к этим сплетням не испытывала, потому что когда-то из-за них расстроилось ее замужество, а позже она сбежала в одиночество, подсознательно стараясь защититься от повторения пережитой боли, и так дожила до тридцати двух лет, не ведая, что пожизненное ее девичество предписано судьбой, и что она действительно способна заглянуть за горизонт настоящего и рассмотреть грядущее. Ведьма Зримова не могла знать, что ее видения, рисующие ей картины огромной кровавой воронки, похожей на разорванную пасть, которая с воем всасывала в себя все и даже вчерашний день, начались в тот самый момент, когда Мария Староверцева родила сына, получившего в крещении имя Никодим. Знать Элеонора Ильинична этого не могла, но едва ощутимый гнозис предков, который корнями уходил к ведическим жрецам антов, подсказывал ей, что это не сумасшествие, а та часть реальности, которую обычным смертным лицезреть не дано.