Ты умрёшь завтра
Шрифт:
Металлурги плелись к рукомойнику смыть остатки похмелья и усталость сна, на кухне шкварчала яичница, а отпрыски упирались и все никак не хотели выбираться из-под одеял. Начинался новый день, и сталевары гнали прочь шальные мысли, подкрадывавшиеся к пьяному мозгу во сне и подло шептавшие, что может все бросить к чертовой матери и рвануть куда подальше!.. брали себя в руки и собирались на работу, где их поджидал трудовой подвиг, который, как известно, можно только начать — остановить уже невозможно.
В конце концов, каждый член семьи направлялся по своим делам: муж и жена на работу, отпрыски в детский сад или школу. День проходил в заботах и проходил быстро. Вот уже школьники возвращались с уроков, бросали в кучу портфели и неслись на какую-нибудь стройку, или играли в футбол, или дрались, или вырезали на скамейке емкое папино ругательство, или взбирались на старую яблоню и рвали огромные яблоки, — великолепные экземпляры советского садоводства, огромные сочные плоды, в которых никогда не заводились черви, потому что их покрывал железный панцирь, поддающийся обработке стальным инструментом, но никак не зубам беспозвоночных… Потом доносилось пыхтение мотороллера почтальона Семыгина, и вернувшиеся с работы горожанки спускались к почтовым ящикам за своей газетой «Правда» или «Известия», а может даже и за весточкой от далекой родни, затерявшейся в какой-нибудь Молдавской ССР. А там уже поспевал ужин и жены металлургов, убедившись, что щи досолены, а плиты выключены, спускались во двор, ютились на лавочках у подъездов, обсуждали свежие новости от молдавских родственников, полоскали косточки какой-нибудь распутной Тоньке из соседнего дома, и орали на своих благоверных, как только те появлялись из-за угла.
Где-то за тридевять земель вспыхивали, но быстро гасли мировые конфликты и прочие Карибские кризисы, так что ракеты с ядерными боеголовками пока не падали на головы мирным гражданам СССР; передовицы «Правды» с гордостью повествовали о бесстрашных советских космонавтах, покорявших просторы бескрайнего космоса; братские Африканские и Ближневосточные страны, опираясь на военную мощь Страны Советов, давали яростный отпор интервентам, чем вызывали гордость советских людей за свое оружие и сочувствие к доведенному до отчаянья, а потому восставшему на справедливую борьбу, народу. Жизнь была стабильна, как то и сулила Партия, и не было причин беспокоиться, не было поводов ждать и опасаться перемен. Вслед за летом приходила осень, а с ней еще один праздник — торжество Великой Революции, он же по-совместительству День города. Затем наступал сезон дождей, кирпично-алых, как клюквенный сок. А там уже белоснежный ноябрь брал бразды правления в свои руки и укрывал рыжий город пушистым снегом, радуя глаз невинной белизной. Хоть и не на долго, но мило… Хватало хлеба, имелась картошка, к праздникам завозили кубинские папиросы и массандровскую мадеру. В целом жить было можно. И жили, надеясь, что если не детям, то уж внукам точно будет полегче, повеселее.
И жизнь текла бы себе по-маленьку и дальше, вяло пережевывая, как беззубая старуха, день за ночью, осень за летом; ПГТ Красный все бы краснел и насыщался железом, калеча, убивая или сводя с ума своих горожан, пока, в конце концов, не стал бы окончательно тем, чем он был и задуман — железобетонным городом–сваей, таким же, как сотни тысяч других свай-городов, вколоченных в тело страны, потому что фундамент светлого будущего был так массивен, что грозил рухнуть под собственной тяжестью, и ему всегда не хватало опор. Но знать это дозволялось только членам Политбюро, никак не рядовым металлургам. Да рядовой металлург и не жаждал никаких таких знаний. Еще сильны были воспоминания военных лет, еще помнили мрачное средневековье 30-тых, так что сталевара вполне устраивал заведенный порядок вещей, может и не самый лучший, но уже с намеком на спокойствие, стабильность и уверенность, что детям назавтра голодать не придется. Все должно было идти своим чередом, и оно бы и шло, если бы… Если бы не родился Никодим. Но он родился, чтобы сказать свое ужасающее:
— Ты. Умрешь. Завтра.
— Глава 2 —
Давно предсказана гибель христианства,
но всегда и везде будут существовать церкви —
амбары, куда свозят неубывающий урожай
человеческого горя.
Дж. Апдайк, «Россказни Роджера».
Природа, родители, или верховный начальник отца Сергия Господь Бог — короче то, что как-то учувствует в процессе появления на белый свет новой людской особи, трудясь над будущим Никодимом, не позаботились о плавности линий и мягкости черт создаваемой формы. Говоря проще, Никодим красавцем не был. Мало того, даже в том беспечном возрасте, когда нет надобности заботиться о чистоте своей задницы, а кормежку требовать отчаянным ором, Никодим не обладал младенческой нежностью, заставляющей взрослых млеть, глупо улыбаться и говорить беззащитному созданию всякие «ути-пути», в надежде услышать в ответ серебряный ангельский смех. С самого рождения от Никодима старались держаться подальше и взрослые и дети, и вовсе не потому, что человеческая красота обошла его стороной. Было в нем что-то такое, от чего дети начинали беспричинно плакать, собаки скулить, а кошки шипеть. И даже взрослые отводили глаза, чувствуя, что от взгляда этого ребенка душа закипает, и грехи, как совершенные, так и те, которые только будут совершены, словно мутная пена в грибном бульоне, всплывут на поверхность и станут достоянием общественности. Никодим был страшен не формой, а содержанием, и это делало его уникальным, потому что взросление обычного человека не проходит в уверенности, что он пришел в мир, дабы тот оцепенел от ужаса.
Итак, под родовые вопли Марии Серафимовны младенец выбрался наружу. На первый шлепок по заднице он в недоумении уставился на источник раздражения, чем вогнал акушерку в оторопь (поскольку новорожденные не способны фокусировать взгляд — так говорит ортодоксальная медицина). Но работа есть работа, и акушерка шлепнула младенца еще разок. Будущий Никодим не мог знать, что от него требуется всего лишь непродолжительный крик, дабы врачи убедились в работоспособности дыхательных путей, потому скорчил на личике гримасу негодования. Акушерка перекрестилась и шлепнула в третий раз. И младенец, наконец, выдал долгожданный звук. Только это вовсе не походило на крик рождения человеческой особи, скорее это смахивало на рычание взбешенного волчонка. Шестидесятилетняя санитарка Путикова Марфа Васильевна свалилась в обморок.
Жадная до суеверий паства отца Сергия шепталась потом, что в этот момент пали все коровы на фермах в окрестностях города, вода из кранов пошла кровавая и пахла серой, а на Луне отчетливо проявился знак Зверя. И то, что во всей округе нет ни одной фермы, а коров едва наберется десяток, и только одна в тот день сдохла (от старости), городская система водозабора на час вышла из строя (что бывает не так уж и редко), хотя и с работающими фильтрами вода имеет стойкий рыжий оттенок, а в два часа дня, когда и состоялись роды, не видно никакой Луны, а стало быть, и знаков на ней, потому что Луну в солнечный день крайне трудно разглядеть невооруженным глазом, — эти факты оставались для суеверных старушек совершенно незначимыми. Что тут поделать, если долго и отчаянно ждать Диавола, он всенепременно явится.
В далекой Африке братский Алжир избавился от французского ига, то есть обзавелся независимостью; в родной, но не менее далекой Москве, пока еще несмышленый детеныш диссидентства обнажил змеиные зубки и пустил в народ яд сомнения и смуты; Хрущев готовился показать Америке «кузькину мать», для чего в тайне готовил операцию «Анадырь», а во дворце бракосочетаний ПГТ Красный, коим являлся кабинетик с покосившимся потолком в вотчине председателя горисполкома Поворотова, страна в лице тучной, губастой и отчего-то счастливой Туфьевой Прасковьи Ильиничны, принимала в свои ряды нового гражданина. В общем, несмотря на неурядицы, как в семье, так и в политике государства, Никодим родился, и в свидетельстве о рождении Прасковья Ильинична зафиксировала дату: 12 июля 1962 года, и имя нового гражданина СССР: Староверцев Петр Иванович, — имя, которым будущий Никодим никогда не воспользуется.
Природа самоустранилась, родители находились в глубоком конфузе, Господь Бог пребывал в размышлении, что же такое он сотворил, а маленький Никодим смотрел из своего пеленочного кокона на мир глазами хирурга, собравшегося удалить пациенту здоровый орган, и в этом взгляде было абсолютное понимание мироустройства и его, Никодима, роли в этом круговороте жизней, энергий и эмоций. Разумеется, никто всерьез не считал, что в пеленки завернуто нечто большее, чем просто младенец, но эти антрацитовые зрачки, словно две нефтяные кляксы на восковой коже… честное слово, если бы младенец родился с хвостом, копытами или рожками — это было бы как-то… естественней. Потому что в городе, пропитанном ржавчиной, копотью и запахом горячего шлака частенько рождались дети с различными отклонениями: шесть пальцев на руке или ноге, гипертрофированный копчик, больше смахивающий на недоразвитый хвост, или отсутствие волосяных луковиц в коже головы, — такое случалось, и люд понемногу привык. Но эти глаза на сморщенном бледном личике — они повергали в трепет, смущение, а то и панику всех, кто имел неосторожность обратить на дитя внимание. К такому люд ПГТ Красный был не готов. Особенно мать.