Ты умрёшь завтра
Шрифт:
в котором твой страх растет,
ты на верном пути. И помогай тебе Бог.
М. Павич, «Последняя любовь в Константинополе».
Староверцев Иван Митрофанович, отец Никодима, работал на заводе контролером в отделе технического контроля. Основным рабочим инструментом Ивана была бронзовая печать со знаком качества. Рассмотрев в лупу срез железной чурки, Иван окунал свой инструмент в красные чернила и ставил штамп в документе с загадочным названием «технологическая карта контроля». Теоретически Староверцев мог и не ставить печать, если, например, зернистость среза оказывалась вопиющей, или количество примесей в образце превышало допустимую норму. Но подобная выходка контролера грозила заводу невыполнением плана, и руководство могло задумываться о компетентности специалиста ОТК. Иван Староверцев ставил печать всегда.
На религиозные чудачества супруги Иван смотрел сквозь пальцы, хотя авторитета они ему на заводе не добавляли. Он и на саму жену смотрел примерно так же. И продолжалось это уже много лет, с того самого момента, когда супруга созналась, что медицина поставила на ее чреве жирный и окончательный крест.
Будучи человеком бесхитростным, Иван не искал новую философию, и не пытался открыть в своей жизни какие-то этические горизонты. Его мировоззрение было примитивно и прямолинейно, как движение паровоза: у всех есть дети, значит это нормально и так быть должно, у них с женой детей нет, и значит, это правильным не является. Но при этом Иван не испытывал к жене неприязни. Имея характер добрый и отзывчивый, он чувствовал, что Мария искренне переживает свою бездетность, и не хотел ее горе усугублять. От жизни Ивану нужно было не много. Возвращаясь по вечерам домой с головой, полной заводского гула, он жаждал найти немного уюта и уединения от мира, взирающего на их неполноценный брак с подозрением и осуждением. Все, что нужно было Ивану — это горячий ужин, даже не столько ужин, сколько сам факт, что жена приготовила ему поесть, неуклюжий чмок, пару вздохов друг другу в ухо о том, как несправедлива с ними судьба, — немного банального тепла близкого человека, который все понимает без слов и делит с тобой житейские невзгоды. Но если Иван пытался найти покой и уединение в границах семьи, то его жена уходила еще дальше, она пряталась от мира в глубинах самой себя, укутывалась в религиозный кокон, который с годами становился все толще и тверже, и наотрез отказывалась принимать какую-либо моральную помощь, или хотя бы поддержку. Что-то в этом было от христианского мученичества, надо думать.
Одним словом, супруги медленно, но верное отдалялись друг от друга, не имея понятия, почему это происходит, а произвести анализ взаимоотношений и найти корни проблем им и в голову не приходило, — психология в СССР считалась буржуазной лженаукой, так что даже именитые доктора старались держаться от нее подальше. Чего же говорить о простом человеке?
В конце концов, Иван и Мария должны были отдалиться достаточно, чтобы потерять друг друга из виду, и если бы все зависело от Марии, так бы и произошло. Но Иван не позволял этому случиться. Очевидно, он испытывал ответственность за жену, считая, что раз несчастье застало их вместе, не имеет он права оставлять супругу с этой напастью один на один. Так что Иван не только не собирался бросать жену, но даже изменять ей не помышлял. И, наверное, это был один из самых тяжелых моментов их брака, потому что Мария, помешавшись на православии, теперь смотрела на секс не иначе, как на рафинированный грех, и это не смотря на то, что в молодости была чемпионкой по страстности, которое иногда граничило с распутством. Тем не менее, Иван додумался до простой и действенной формулы убеждения, позволившей ему преодолеть барьер христианской догмы:
— Если даже твой Господь тебя услышит и наградит беременностью, то как мы об этом узнаем, если не будем пробовать?
При всей своей религиозности Марии все же хватало здравого смысла не надеяться на беспорочное зачатие, которое случилось два тысячелетия назад с ее тезкой, так что довод супруга звучал убедительно. Вот только секс предполагает немного больше, чем определенное количество фрикций. Мария же, хоть и подпускала к себе мужа, оставалась совершенно бесстрастна, к тому же в течение всего акта бормотала молитву, что на эрекции Ивана отражалось не лучшим образом. Иван все меньше и меньше испытывал удовлетворения от близости с супругой и все чаще задавался вопросом: не стоит ли упростить секс до мастурбации.
Так они и жили. Пару раз в месяц объединялись телами под облачком вялого сопения, ужинали вчерашним супом и общались несколькими дежурными фразами. В общем-то, они оба уже смирились с таким положением дел, и в душе не надеялись на перемены. Поэтому, когда у Марии случилась задержка, она, испуганная надеждой, целый месяц не решалась супругу о том поведать.
Беременность Марии сблизила супругов. Но после рождения Никодима все стало во сто крат хуже. Мария перестала обращать внимание не только на мужа, но и вообще на окружающее. Иван же к сыну относился вполне терпимо. И если бы кто-то ему объяснил, что и как нужно делать с ребенком, он проводил бы с ним куда больше времени. Но никто ему ничего не объяснял, да и помощи не просил. Сам Иван в таких делах опыта не имел, а потому опасался к ребенку без надобности приближаться, дабы случайно не навредить. Но вскоре ситуация изменилась, потому что Мария исчезла.
Вечером того дня, когда почтальон Семыгин с удивлением наблюдал странную женщину с окровавленной головой, Иван, ничего не подозревая, вернулся домой, окликнул супругу, по обыкновению не ожидая ответа, и направился в душ смыть заводскую копоть и городскую пыль. В рукомойнике он обнаружил сбритые волосы и пятна крови, удивился, а потом задумался, потому что цвет волос был ему знаком. Забыв про душ, Иван обошел квартиру и нигде не обнаружил жену. Глуховатая тетушка Марии Вера Семеновна ничего вразумительного о местоположении своей племянницы рассказать не смогла. Иван забеспокоился и даже придумал спросить у сына, и в самом деле спросил:
— Сынок, ты не знаешь, где мама?
На что сынок, скривив губки в странной улыбке, ответил:
— Тю-тю. Тю-тю.
Остаток вечера Иван размышлял над тем, где же находится это самое «тю-тю», ночь провел в тревожном полудреме, и утром поднялся совершенно разбитый. Отсутствие жены, затворницы и домоседки, которая кроме как в церковь да изредка в магазин, никогда на улицу не выходила, не укладывалась в логику его устоявшейся жизни, а потому пугала и требовала каких-то действий. До обеда Иван маялся неизвестностью и нерешительностью, потом не выдержал, отпросился на пару часов с работы и отправился в отделение милиции.
Участковый Казимир Григорьевич Полищук заставил Ивана ждать. Несколько минут участковый демонстрировал глубокую занятость, перекладывая с места на место бумажки на своем столе, наконец, удовлетворенный наведенным порядком, откинулся на спинку стула, от чего тот жалобно скрипнул, толстые волосатые пальцы сложил в замок, определив им место на складке между пузком и грудными мышцами, и только затем позволил гостю изложить суть проблемы.
Казимир Григорьевич был ростом невысок, коренаст, носил пышные рыжие усы, и владел сильным, хотя и тупым, взглядом. Этот взгляд прокладывал ему дорогу к постелям недавно овдовевших женщин, а своей жене Ольге Федоровне не позволял открыть по этому поводу рта. Впрочем, жаловаться супруге участкового было не на что — ублажив радушных вдовушек, Казимиру Григорьевичу хватало мужской силы и на жену. Да еще и как хватало, — четыре розовощеких сына и глазастая дочурка! К тому же, любовницы участкового снимали с Ольги Федоровны часть заботы о супруге, — кто рубашку выстирает да погладит, кто обедом накормит, кто брюки подлатает. Так что в целом, все женщины Полищука сосуществовали довольно мирно.
Работа у Казимира Григорьевича была нервная. С устоявшейся регулярностью пьяные металлурги избивали своих жен, и тогда их приходилось запирать в «обезьяннике» на пятнадцать суток (а иногда и усмирять кулаком), а потом писать письмо на завод, чтобы там провели товарищеский суд и пожурили дебошира. А то и наоборот — жены избивали мужей. В этом случае виновницу участковый под замок не сажал, но бумагу писать все равно приходилось. А писать Казимир Григорьевич не любил, плохо у него получалось и предложения строить, и с грамматикой угадывать. Но работа есть работа, — Полищук нервничал, потел, но настойчиво изводил бумагу старательными каракулями, догадываясь, что над его письмами некультурно гогочут даже самые высокие начальники завода, которым быть культурным по должности положено.
Еще к Казимиру Григорьевичу изредка обращался за помощью доктор Чех, если требовалось разыскать сбежавшего пациента с симптомами буйности. Участковый с готовностью шел медицине навстречу и тут же, оседлав служебный мотоцикл ИЖ-49 с коляской, пускался в погоню за сдуревшим гражданином. Жители города, завидев быстро приближающийся столб бурой пыли, и слыша знакомое: «стоять, паскуда!», жались к стенам, дабы не угодить случайно под колеса матерого милиционера. С радостью оказывал содействие участковый Антону Павловичу, потому что заведующего поликлиникой считал человеком образованным и культурным, и уважал куда больше, чем даже самого директора завода Огрехина Бориса Поликарповича, который смотрел на милицию свысока, и имел в служебном пользовании ни какой-нибудь «бобик», а целую «Победу». Да и как не уважать Антона Павловича, когда в родильном отделении его поликлиники родились все отпрыски Полищука, причем все на удивление здоровые, крепкие, с полноценным зрением и слухом! Правда с младшеньким Илюшей случился неприятный казус, хвостик у него наметился, ну да хирург Ванько его быстро скальпелем отнял, так что никто и прознать не успел. Да и вот на голову детки Казимира Григорьевича были слабоваты, учеба давалась им тяжко, но участковый Полищук по этому поводу сильно не беспокоился, считая, что всем гражданам Страны Советов министрами не стать, кому-то надо и на заводе молотом махать, да и в милиции служить тоже почетно.