Тяжелый дивизион
Шрифт:
Горелов высоко поднял его.
— Неприятельский привет на блюде. Четко сделано! — закричал он. — За здоровье всех артиллеристов! По рюмочке! — Он выхватил фляжку у Мальковского и разлил остатки коньяка.
Звенела еще одна, на этот раз шрапнельная высокая очередь, а офицеры пили, подбадривая себя криками.
От навесного огня укрыться было негде. Блиндажей еще не было. Некоторые солдаты залегли под деревьями с восточной стороны. Другие сидели у лафетов, пряча головы за щитами. Только группа закусывающих офицеров, рисующихся один перед другим, стояла во весь рост.
Андрей чувствовал, что стоит измениться настроению, — а оно звенит в речах и выкриках как перетянутая струна, — и бравада обернется паникой, и эти же люди, в особенности парчки [8] , никогда не бывавшие под огнем, заехавшие на батарею по случаю спокойного дня, ринутся под деревья и будут прятать голову в кустах, в траве, в болотном мхе, в соломе.
Следующая очередь уже прозвенела в тылу. Только один какой-то завертевшийся, как юла, осколок опять долго бродил над головами.
8
Парчки — презрительная кличка артиллеристов, находившихся в тыловом парке.
Все подумали: «Пронесло!»
Кольцов крикнул номерам, чтобы спешили рыть блиндажи. Горелов заспорил с Алдановым о новой, полученной из тыла книге. Тыловики стали собираться к себе в управление, полагая, что теперь уже не зазорно покинуть эти места. Будет что рассказать в управлении дивизиона. А здесь — никто ничего не скажет — вели себя как подобает.
Тыловики были рады промелькнувшей острой и такой короткой опасности. Не испытав, эти люди никогда не могли себе представить, как это можно часы и дни быть под обстрелом, лежать под кустом, когда рядом вздымает пыль пулемет, сидеть в окопах под ураганным огнем.
И каждый случай, когда помимо воли приходилось им самим переносить опасность, небывало поднимал их в собственных глазах. Они искренне считали, что пятиминутное пребывание под обстрелом на батарее давало им право на героизм и на все, что связано с проявлением храбрости, то есть на боевые ордена, чины, отличия и вытекающие из всех этих отличий деньги.
Кольцов посмотрел вслед казначею и Мальковскому и сказал, сверкая глазами:
— В дивизионе сегодня разговору будет. На две недели хватит. Пожалуй, весь штаб к «клюкве» [9] представят.
9
«Клюква» — первый офицерский боевой орден — Анны 4-й степени.
— За та'ой обстрельчи' эти ребята деньги бы платили, — сострил Алданов.
— Конечно, если с гарантиями, — прибавил Дуб.
— А вы бы в тыл хотели? В адъютанты? — спросил его Алданов.
— Да никогда в жизни! Я бы лучше в пехоту пошел. — Он, как всегда, пошел на удочку и сразу распетушился.
Андрей подумал: «Чего же он краснеет? Боится, что не поверят?»
— Во-первых, тоска, — с томительным усердием доказывал Дуб, — во-вторых, каждый день иметь дело с штабными старичками и, в-третьих, войну кончить поручиком.
— А вы что же, хотите в генерал-майоры выйти?
— Ну, капитаном уйти надо, — выдал тайную и весьма популярную среди подпоручиков мечту Дуб.
— Господи, — с искренним ужасом воскликнул Кольцов, — сколько же тогда капитанов будет? Чем они будут командовать?
— Да, это забота! — с ехидной радостью подхватил Алданов. — За ва'ансии вторая война начнется.
— Не начнется. Останутся одни кадровые, это ясно, — сказал Кольцов.
— И те, что окончили юнкерские училища до войны, — прибавил Дуб (это устраивало его).
— Ну, а те, 'то о'ончили во время войны? — спросил Алданов.
— А тех демобилизуют. Лучшим предложат переучиться.
— Ведь их туча будет. Вот скоро приедут новые выпуски Одесского и Киевского училищ.
— Не знаю, зачем их столько. Пооткрывали училища в Киеве, Одессе. А ведь потери в артиллерии невелики.
— Ну, как сказать, — возразил Дуб, — В легкой артиллерии немало убитых и раненых. — Он всегда старался показать, что его шокирует пребывание в тяжелой артиллерии и он предпочел бы перейти в легкую, но какие-то одному ему известные причины препятствуют.
— По-моему, всех их надо выпустить в пехоту. В артиллерии оставить только лучших, — решил Кольцов. — И потом, что сейчас думать о конце? Мало ли что может случиться. Эх, — потянулся он с улыбкой, которая легко и неожиданно появлялась на его заросшем упитанном лине. — Ни о чем я так не мечтаю, как постоять где-нибудь на оккупации, в Австрии или в Пруссии. Это бы здорово было!
Тысяча километров, которая отделяла теперь русскую армию от австрийских или германских границ, не смущала Кольцова, и глаза его, блестящие, как у кота, который смотрит из-под скатерти обеденного стола, не выдавали никаких раздумий, никаких сомнений.
На другой день утром Андрей пристреливался под наблюдением Кольцова. Оба сидели на гибких и частых ветках сосны, кольцами обегающих ствол. Сосна стояла одиноко, но ее нижняя часть была прикрыта от неприятельских наблюдений порослями молодняка.
Вершина была так густа, так ровно этажами сложились пласты ветвей, что Андрею казалось, будто он белкой или дятлом притаился в этой массе мягких хвойных игл, и никто, даже рогатый «цейс» прусского лейтенанта, не найдет, не увидит его здесь.
Кольцов сидел этажом выше, и его длинные ноги в охотничьих сапогах, закрывавших колени, болтались, звякая шпорами, у виска Андрея. Цейсовская труба впилась винтами в толстую ветку. Из свежих ранок выступали янтарные капельки.
Если прильнуть глазами к стеклам так, чтобы окуляры впились в щеку, подобно моноклю, — глаза привыкнут, и в тающем зеленоватом водянистом тумане прояснится местность на другом берегу реки. Повороты трубы вырезывали круглые куски этого зеленого амфитеатра. Зелени лесов и кустарника сливающимися напластованиями встали перед взором, как волны прибрежного моря.
Как и всегда, трудно было найти признаки жизни в зарослях, кустах и перелесках. Все живое стремилось укрыться от наблюдателя.