Тяжелый дивизион
Шрифт:
Только по едва приметным штрихам дальних дорог, вне досягаемости артиллерийских снарядов, ползли жучки, гусеницы, катились шарики, в которых нужно было разгадать автомобили, кухни и двуколки, орудия и группы людей.
Наблюдателям приходилось по серым и желтоватым, улавливаемым в трубу черточкам определять линии окопов и проволочных заграждений врага, по дымкам над перелесками — места и густоту резервов, по случайно уловленным вспышкам выстрелов — позиции легких батареи.
Все замеченные цели Кольцов заносил в книжку.
Он нашел кольцевое укрепление, воздвигнутое, повидимому, прошлой ночью, и предложил Андрею пристреляться к этой изрытой полянке между двумя спускающимися к реке языками леса.
Уже третий снаряд взрыл землю между желтыми полосками, несколько немцев в касках и в серых куртках побежали к лесу. Кольцов хвалил Андрея:
— Молодец! — И поспешно прибавил: — А что, Мартыныч, хорошо, когда попадешь в хорошие руки? — Он, как петух крыльями, звонко хлопал ладонями по раструбам сапог.
Через несколько минут он спустился с дерева и уехал. Место его занял Багинский.
Немецкие батареи стали отвечать на пристрелку. Одна из них, легкая, как и накануне, била по шоссе. Другая, шестидюймовая, клала снаряды где-то влево.
— Это по Медведичам, — сказал Багинский.
Андрей, чтобы не перевинчивать трубу, взял бинокль. С трудом за волнистыми вершинами леса разыскал белую колокольню.
— Церковь? — спросил он.
— Костел. А знаешь, вчера в третьей батарее трубу на наблюдательном разбили.
— Да что ты? А кто сидел?
— Ефимов, разведчик.
— Ну, и ему ничего?..
— Рикошетом пошла. Упал только. А как тебя не было, мне пуля на наблюдательном между ног прошла. Чтоб я издох! А ты скажи, почему одна пуля сухо щелкает, а другая как будто подпрыгнет и еще раз ударит?
— Да, я и сам слышал. Это, говорят, разрывные.
— Почему разрывные?
— А она вот в тело войдет, а там и разорвется. Кость, мясо — все разворотит. У нас таких нет. Это варварство.
— А! Я видел на перевязочном. Руку всю разнесло. Да, — прибавил он задумчиво, — до чего немец додумался.
— А это несложно — надрезать головку пули, вот она и будет как разрывная. Такими пулями бьют в Африке больших животных: слонов, бегемотов. А на войне это зря, только лишние мученья…
— Ну, брат, и нашенская, если куда надо даст — не порадует. А правда, говорят, храбрей русского солдата нет? Только измена у нас, и пушек нет.
— А ты сам как думаешь?
— Действительно, говорят, которые в Галиции были, здорово австрияков перли. А артиллерия наша день и ночь долбила, как теперь герман. Ну, теперь с им не совладать… А скажи, что француз делает?
— Стоят на месте. В землю закопались.
— А много его?
— Много. Вот еще и англичане целую армию формируют. На следующий год будет три миллиона.
— На следующий год? — тревогой прозвучал голос Багинского, и болтавшиеся на весу сапоги выразительно качнулись.
— Значит, француз закопался. Англичане готовятся… А у нас… земли да народу хватит. Чудно что-то.
«И этот, — подумал Андрей. — Все ждут конца».
Легкая немецкая батарея стала щелкать по ближним перелескам.
Но так зелено и ясно было кругом, так плавно, колыбельно покачивалось под ними живое сиденье, что никак нельзя было представить какую-то пушку, которая пошлет сюда, в эту вершину-гнездо, смерть, и куски железа, встретив на своем пути мягкое человечье тело, оборвут его сложную деятельность, погасят глаза, которые способны вместить в себя все эти перелески, мост, струи воды, и белую колокольню, и безлюдные мирные лужайки, и поля…
Шрапнель разорвалась над передним леском.
— Как бы нас не пощупал, — сказал Андрей, силясь не говорить об этом… и не договорил…
Руки сами отпустили ветки, и ноги бешено залетели над головой, и вот Андрей катится с этажа на этаж, с одного зеленого висячего ковра на следующий, более широкий, и дальше, дальше… Больно хлещут ветви по лицу и рвут кожу на руках, липкие, крепкие, как проволока. Бьют по мышцам и костям сучья.
На ходу слышал звук, не то удар, не то стон согнувшейся от удара сосны…
Тяжело, мешком упал Андрей на желтый крупный песок, и песчинки наполнили ему рот, нос, забрались глубоко под ноги, в сапоги, за рубашку.
Лес пружинистой колючей хвои и мягкая россыпь песка смягчили падение.
Багинский спешит, скользит по стволу, по ветвям. У нижних ветвей не удержался, упал на песок на руки и на ноги — шашка путается в ногах, — поднялся, подполз к Андрею.
— Ты что, живой?
Андрей, справившись с дыханием, которое остановилось от падения, шепчет:
— Не знаю… кажется, цел…
Поднимается с помощью Багинского и осторожно делает несколько шагов.
— Ну, все ладно! — обрадовался Багинский. — А как ты катился! — Теперь, когда страх прошел, он со смехом вспомнил, как мелькнули перед ним Андреевы подошвы и сам он большой белкой пошел прыгать с ветки на ветку.
— Я думал, ты глаза себе выколешь. Это шрапнелью хватило. Хорошо, над самой головой шарахнула. Если бы немного впереди, обоих бы за деревянным крестом послала.
— Ну что ж, хорошо, что над головой, — сказал радостно Андрей и посмотрел в ясное, светлое небо.
Он совершенно не умел переживать опасности и неприятности, которые уже были позади…
XX. В лесах
Прошло несколько дней, а части больше не отступали. Иногда на фронте часами длилась ружейная перестрелка, но когда все затихало, леса, перелески, затаившие в себе вооруженных людей, по-прежнему казались мирными зеленями, развернутыми под мирным небом, по которому, не подымаясь больше к зениту, бродит налитое нежарким сентябрьским пламенем солнце или бледная белорусская луна.