Тысяча и две ночи. Наши на Востоке (сборник)
Шрифт:
А вот когда у меня будет дом… Маленький домик на краю света, где воздух всегда свежий, и никаких лампочек — только солнце. Я уеду туда, заберу с собой четырех собак из одного окраинного приюта. Любимчики мои. Двое из них подобраны за городом, одному псу машина переехала лапу, другому — выбили глаз. Остальные двое диабетики, они до конца жизни на лекарствах. Пока эти страдальцы находятся в доме хозяйки приюта на моем попечении. Она невероятно добрая женщина, ангел по имени Аида. Согласилась держать псов, пока я не заработаю на дом, вообрази. Теперь я просто обязан заработать. Скорее всего, оформлю кредит. Осталось накопить на первоначальный взнос…
Кстати, с завтрашнего дня по ночам буду работать, здесь недалеко, в круглосуточном кафе. Помощником
— Безумно люблю покупать апельсины. По субботам специально еду за ними на деревенский рынок, за сорок километров от центра. Там торгуют в основном арабы, сирийцы, иранцы. Предварительно созваниваюсь с Огуз-беем, курдом лет пятидесяти. Он выглядит как сказочный персонаж: представляешь, седая борода по пояс, сочно-зеленые глаза под черными кустистыми бровями, постоянно носит потрепанную шелковую чалму, необъятные шаровары цвета сушеного инжира. Для полноты образа Огуз-бею не хватает только сафьяновых туфель с высоко загнутыми носами…
Покупаю у него сладкие апельсины из садов Анталии, мои любимые. Я перепробовал десятки сортов из десятка стран. Все хвалят марокканские апельсины, а для меня лучше анталийских нет. Чуть липкая восковая кожура, вездесущий праздничный аромат, скрученный пупок, слегка горьковатая сочная мякоть без семян. И белые прожилки — такие тонкие-тонкие, прозрачные…
Отца часто выгоняли с работы. Паршивый у него был характер, мелочный и брюзгливый, как погода в ноябре, когда он родился. Приходилось голодать. Мне. Я отдавал свои жалкие порции в обед, который и бывал-то не каждый день, маме с сестрой — обманывал, что хорошо питаюсь на апельсиновой плантации, где подрабатывал с глубокой осени по январь. Занимался уборкой. Расчищал землю под деревьями: некоторая часть плодов, не дожив до созревания, выпадала, начиная разлагаться. Их нужно непременно убирать. По словам апельсинщиков, злость «отбросов» вытекает, отравляя дерево, а значит, и здоровые плоды… Вот так и у людей происходит, правда?
Платили мало, называли «сопляком». Я терпел, деньги нужны были. О еде и не мечтал, зато позволяли есть апельсины, тогда как выносить их за пределы плантации запрещалось. Целыми днями лопал цитрусы, забивая чувство голода. Не надоедало. Месяцами ничем, кроме апельсинов и хлеба, не питался… Хозяева обижали нас, ребятню, дешевую рабочую силу. Грубили, обзывали, периодически награждали подзатыльниками.
Помню, как я плакал, спрятавшись под моей любимицей Портой, самым старым апельсиновым деревом плантации. Оно было очень низким, зато с богатой кроной, плодоносным. Я рыдал, а Порта будто успокаивала меня, шелестя своими листьями, хотя ветра в наших краях практически не бывало. «Малыш, по жизни нам приходится сначала учиться понимать других, а потом только себя… Если ты плачешь, значит, ты еще жив. Плачь, но помни, что каждая слеза непременно окупится улыбкой». Как же мне сейчас не хватает Порты. В последний сезон моей работы ее срубили. Заболела от старости…
Покупая апельсины, я всегда мысленно возвращаюсь в ту горькую, а местами и счастливую пору.
— Я любил засиживаться дома. В нашей ветхой каморке с рамами ржаво-кирпичного цвета, протекающей крышей из чахлой черепицы, холодным бетонным полом под выцветшим желтым линолеумом. Зато с мощной железной дверью, которую, помню, умолял не скрипеть и не гудеть, когда по ночам тайком уходил из дому. На Востоке входная дверь — важнейший элемент быта. Оберегает честь семьи, олицетворяет достоинство ее мужчин, а в их отсутствие бережет женщин дома от непрошеных гостей. Наша дверь была моим врагом. Постоянно выдавала, капризничала, хоть я и сдабривал ее петли маслом, подчищал ржавчину, подкрашивал. Верно говорят персы: во входной двери характер хозяина дома…
Дом был моим спасением. До тех пор, пока
Дома я мог часами напролет сидеть под навесом порога, наслаждаться игрой дождя. Вот небесные слезы бегут из водостока в старую бочку. Кап. Кап. Плюх!.. Как только дождь прекращался и все вокруг замирало, восхитительно новое, я заглядывал в бочку, пытался разглядеть в водной глади себя настоящего…
Всегда читал. Книгами баловала тетушка Сезен, привозила их из города, куда ездила за тканями. Отец злился, заставая меня с томиком в руках. «Вместо того чтобы делами заняться, он дурью мается. У всех сыновья как сыновья! У меня одного черт знает что. Выродок… За какие грехи мне такое наказание?!» Приходилось прятать книги в медных казанах, которые мама держала на антресолях, вытаскивая раз в год, по случаю окончания поста. С того дня, когда я впервые засиделся с книгой в сладостном забытьи, образовалась вторая черта, которая отличала меня от сверстников, — тяга к чтению…
Помогал маме на кухне. Опять-таки в отсутствие отца. Сын ведь должен быть таким же добытчиком, как отец, а не заниматься женскими делами. А мне нравилось стоять у плиты. Внимательно запоминал секреты маминой кулинарной магии. Знал: скоро другая жизнь, пригодятся…
Когда-нибудь открою маленький ресторанчик, назову в честь мамы. Вот куплю дом, и работать помощником повара уже как-то не пристанет, правда?
— Он просто трахал, а я его любил. Отказывался принимать невозможность наших отношений — не в силу возраста или разницы статусов, а в силу переполняющей меня любви. Легче было мечтать, питать иллюзию бурного романа ничего не значащими для него, но очень много значащими для меня словами. Между ласками он говорил «тебя не хочется отпускать», подолгу блуждая губами по моему телу. На тот момент я обманывался мыслью, что он не желает отпускать меня из-за того, что я ему дорог. Как человек, как половинка…
Одновременно, где-то в глубинах сознания, я знал, что он просто-напросто любил пользоваться мальчиками, дышащими юностью. Питался нами, как изголодавшийся вампир. И оставлять еще не испитый источник свежести ему конечно же не хотелось. Вот и весь смысл его тогдашних слов. А я, одичавший щенок, цеплялся за любую соломинку надежды. Может, это он, мой хозяин, который полюбит всем сердцем и не выгонит на мороз посреди ночи?…
Знаешь, что самое забавное? Долгожданного хозяина я так и не нашел. Я смирился и… переосмыслил любовь. Сейчас осознаю, что на тот момент мне необходимо было любить, чтобы окончательно не зачахнуть в разочарованиях.
Его звали Рамиз. Это был бледнокожий интеллектуал с серыми глазами, легкой щетиной на холеном лице и зачесанными назад набриолиненными темно-русыми кудрями. Не красавец. Так скажу: притягательный. Он приезжал в гости к хозяевам апельсиновой плантации из Парижа, где учился на художника. Отец Рамиза служил при премьер-министре, все еще щедро обеспечивал единственного сынишку, который, несмотря на свои тридцать три, так и не определился с главным занятием жизни.
Очередным увлечением бездельника эстета стала живопись, вот папаша, воспользовавшись связями, и отправил сына на учебу в обитель муз. Домой Рамиз наведывался раз в год, летом. Так и в наши края заглянул за вдохновением, к тому же давно мечтал переложить красоту апельсиновых садов на холст. Мгновенно нашлись отцовские друзья, местные «короли цитрусов», с удовольствием принявшие сынишку нужного человека…