Тюрьма
Шрифт:
Запах слезоточивого газа не выветривается, и мы распахиваем окна, ветер врывается в комнату, парни бродят вокруг, подбирают раскиданную одежду и застилают развороченные кровати. Какой-то гоблин бьет об стену своего братца-мартышку, плюет и попадает ему в нос, и тот начинает душить его, костяшки пальцев глубоко вдавливаются в дыхательное горло, и тут Папа оттаскивает задиру и заставляет этих двоих обняться, и они обнимаются, отводя глаза. Иисус говорит мне, что теперь нам придется очень нелегко. Наркотический порочный круг вот-вот разорвется. В корпусе Б больше не будет герондоса, и никто не принесет наркотики оставшимся несчастным наркоманам. И все остальные должны будут следить за ними. Директор считает, что проявил слишком много великодушия, но от расхлябанного поведения старых надзирателей его терпение лопнуло. Нам преподадут незабываемый урок, и заговорщиков, которые планировали бунт, отправят под суд, и там им вынесут приговор. Он говорит, что среди нас находится стукач, что он знает все, что мы делаем и о чем говорим, днем и ночью, и может, даже знает, о чем мы думаем. В конце концов, мы глупые люди. Удивительно глупые. Иисус говорит, что некоторые наши сокамерники настолько запутались, что, вероятно, считают, что Директор засел у них в мозгах и контролирует каждое их движение, хотя на самом деле он просто прикрывает свою задницу.
Нашу одежду разбросали и разорвали, и это символический жест, амбалы больше заинтересованы в наших парнях, нежели в их вещах, и мне становится страшно, меня отпускает только тогда, когда Бу-Бу достает из-под кровати свой дом, он садится и проводит рукой по стене, и в камере наступает покой, и парни подходят, чтобы осмотреть его постройку, кладут спички рядом с клеем, показывают на маленькие детали и сопоставляют их, представляя, как это будет выглядеть, когда он закончит, и дышать становится легче, и они спокойно стоят какое-то время, и это спокойствие неожиданно прерывается звонком на завтрак.
Дверь все еще заперта. Шеф стоит у ворот вместе с двумя старыми надзирателями, они принесли его котел, и четверо амбалов ухмыляются, глядя их ожидание, один из амбалов звонит в колокол во второй раз, парни орут, что дверь закрыта на засов, и Шеф сконфужен, он переговаривается с амбалом, у которого в руках колокол, а тот орет и потрясает колоколом у него перед носом. Котел до краев наполнен горячим молоком, самым сладким на свете снадобьем, и Шеф пытается войти в корпус и подняться к нам, но его отталкивают, приказывают ему стоять, где стоит, и осыпают оскорблениями, и мы видим, что Шеф стоит один над своим быстро стынущим молоком, и в конце концов ему приказывают уйти с двора.
Нас держат взаперти весь день, мы пропускаем обед, в конце концов ранним вечером нас выпускают. Шеф избегает встречаться с нами глазами, разливает порции, Папа в первый раз в жизни становится в очередь, кладет руку на плечо пухлощекого повара, окидывает амбалов цепким взглядом, а те пялятся друг на друга и предпринимают никаких действий. Мы сидим на уступе и поглощаем свою рыбу, и я быстро приканчиваю этот ужин, и теперь мне нечем заняться. Иисус вручает мне четки. Его сестра приходила на свидание и подарила их ему, но они ему не нужны. Я сжимаю в руках этот подарок, ощущаю кожей звенья цепочки, гладкий пластик. Я оборачиваю четки вокруг запястья, и тонкие кисточки ложатся на ладонь, и я начинаю перемещать эти четки, стараясь, чтобы они не проскакивали у меня между пальцев. Они тверже, чем кажутся. Теперь мои мысли сосредоточены на четках, а не на спичках
Три дня подряд двери распахиваются в шесть, и амбалы приходят по наши души, колотят нас своими дубинками, и весь корпус безмолвно выстраивается на середине двора, а сверху на нас направлен прожектор, за которым стоят грифы и стервятники, и это знак того, что мы все еще живы. Увели Милашку и Живчика, только Папа и Мясник, кажется, способны возглавить бунт, а они ничего не предпринимают. Иисус уверен, они ждут подходящего момента, намекает на то, что существует секретный план, согласно которому они возьмут тюрьму под свой контроль, но этому не суждено случиться. Если бы мы не были так изолированы, если бы мы были частью всего тюремного сообщества и имели бы связь с остальными корпусами, мы, вероятно, могли бы навести шухеру, но у психов нет никакой возможности поднять мятеж. Профессионалы, люди, способные сделать холодный подсчет, люди с аналитическим складом, которые могут разработать план и остаться непричастными, живут легкой жизнью в корпусе А, забавляются, и их не интересует политика тюрьмы. У нас нет таких людей. Директор знает, что парни из корпуса Б способны действовать только в состоянии аффекта, и это будет страшно, и он дал нам послабление, а потом выпал снег, а потом он устроил жесткая. И мы обессилены и неспособны на борьбу, и только иногда по ночам случаются редкие драки. У скина кровоподтек, а у нарка — колотая рана, а амбалов не волнует, кто из нас виноват. На днях эти новоиспеченные задиры принесли свежий героин, дорогущую гадость, которая по карману только паре-тройке богачей.
Вечером нарки окружают доктора, и он раздает пилюли всех сортов, и я понятия не имею, что это за таблетки, ассортимент быстрых, и медленных, и глючных, химия, от которой некоторых парни будут напыщенно разглагольствовать до зубовного скрежета, а некоторые превратятся в раздражительных братцев зомби. Живчик и Милашка в конечном итоге, прихрамывая, возвращаются, с израненными телами и выбитыми зубами. Иисус говорит, что их избивали в часовне и что Директор руководил этим процессом, который он называет допросом, выпытывал у них о планах поджога тюрьмы, и его особенно интересовали парни из союза, он спрашивал, говорили ли они о политике предлагали ли объявить голодовку. Эти пытки оставили след в их душах, и они обсуждают с фермерами возможность пассивного бунта. В камере снова говорят о голодовке, и гоблины начинают обсуждать это, сжимаются в кучку, и, кажется, им нравится эта идея, но в большинстве своем заключенные против, в отсутствие еженедельного душа еда — это наше единственное радость, мы настолько ослабнем с этой голодовкой, что будем неспособны ни на что. Этот разговор звучит воодушевляюще, по крайней мере, один день мы приподнятом настроении, но вскоре воодушевление улетучивается.
Мы привыкаем к этому жесткому режиму, этот зверский контроль не выдерживает сравнения с теми случайными инспекциями, которые обычно проводились примерно раз в месяц: выбранные наугад надзиратели лениво перетряхивали наши вещи, проверка срока, превосходный перевод. Дни так же тоскливы, как и всегда, ночи стали жуткими, каждый нарк пытается выдержать эту пытку. У этих парней едет крыша, они пытаются крушить все вокруг, но что тут можно сломать? Их избивают другие парни, или же амбалы уводят их куда-то и закармливают успокоительными, а потом они приходят обратно, с порезанными ртами и окровавленными носами. Один из нарков покоцал запястья, и они целый час зашивали ему порезы и потом пинком втолкнули его в камеру. Бу-Бу снова углубился в свою работу, его миссия пользуется уважением, и Папа — единственный, который не замечает того, что дом принимает формы. Я даже замечаю, что мартышки-гоблины любуются им издалека. А у меня есть Иисус, и четки, и мой талисман удачи, и я забываю о том, что всегда есть люди, которым еще хуже, я продолжаю привыкать к этому, и меня швыряет вверх и вниз, и я обретаю веру в судьбу.
Иисуса вызывают к воротам по громкоговорителю, и он с взволнованным видом покидает корпус, и я догадываюсь, что, наверное, его сестра приехала на свидание, и мне хочется посмотреть, какая она, и я уверен, что нам специально не давали свиданий. Ну и ладно, а может, он ушел на свидание с адвокатом, который смог договориться с судьями и теперь определяется с датой апелляции. Иисус отсутствует недолго, и когда он возвращается, то сияет улыбкой до ушей, но, заметив меня, он нахмуривается и торопится в камеру. Я иду вслед за ним, а он пакует свою сумку, и я спрашиваю, что произошло, и он отворачивается от меня и говорит, что он уезжает из Семи Башен, что его переводят на ферму, где он будет отрабатывать половину своего срока. Он говорит: «Мне очень жаль, но ты выживешь, мой друг, ты сильнее, чем тебе кажется, да, все будет в порядке», и потом повисает пауза, и он пожимает мне руку и говорит мне, чтобы я был осторожен и берег себя, и двое амбалов, топая, вламываются в камеру и говорят, чтобы он пошевеливался. Пораженный, я следую за Иисусом во двор и смотрю, как этот хороший парень уходит прочь, и мальчишки хлопают его по спине и произносят поздравления, и я рад за него, я вообще не испытываю зависти. Я снова один. Мой мир разрушился.
Баба Джим стоит у отдаленного и шумного аванпоста и смотрит, как автобусы, грохоча, отправляются в сторону города-оазиса Пушкара, который расположен на другой стороне холма; и он глотает пыль и ждет, пока подъедет и остановится какая-нибудь развалюха, окруженная сотней раджпутов, нагруженных одеждой, и одеялами, и котлами для еды; и тысяча людей течет в Пушкар, каждый год они собираются там, чтобы устроить верблюжьи скачки и торги и повеселиться на ярмарке; и Баба Джим — это улыбающийся Мистер Справедливость в своих пластмассовых сандалиях и с трехдневной щетиной, и губы застыли в неподвижной улыбке, засыпанные песками Тхара; и он на обратном пути из Джайсельмера, он ищет крысиный замок Карани Мата, в котором живут сплошь переводившиеся святые; и у ворот замка он покупает сладости, и скармливает этим грызунам, и думает, как им повезло в том, что они живут в Индии, здесь они наслаждаются роскошной жизнью; и над двором натянута сеть от птиц, и все эти люди-стервятники только и ждут момента, чтобы спикировать и убить вредителей, живущих на земле; и этих хищников интересует только мясо мертвецов; и Баба наслышан о башнях Фарси, где мертвых оставляют на съедение хищникам, потому что загрязнять землю захоронениями или загрязнять воздух дымом кремации — неправильно, и Баба Джим вспоминает джайнов с сетками вокруг ртов, эти сетки защищают самых мелких насекомых, и этот долгий путь от жизни на сафари, где выживают сильнейшие; и Баба качает головой в неподдельном изумлении, потому что становится еще жарче; и он снова на дороге, и должно быть, уже выше сорока градусов, и он осторожно несет свою сумку, он проверяет, что масло, которым он запачкал материю, не пропитало легковесный хлопок его штанов; и матери улыбаются, видя Бабу Джима, а их красавицы-дочки опускают глаза, и хотя этот баба — только человеческий гетеросексуальный самец с красной кровью, вполне способный оценить их красивые изгибы, и изящное костное сложение, и эти темные глаза, которые сведут с ума от желания более слабого, более мирского человека; все же на Джима не действует физическая привлекательность, он путешествует по этой романтичной стране с благородными побуждениями; его восхищает засушливая красота Раджастхана, и жгучая жара, и песчаные барханы, и красота мира — это единственная пища, о которой он мечтает, и когда автобус наконец останавливается, он взбирается на крышу и усаживается на подставку для багажа, а с ним рядом сидят еще пятьдесят парней и мальчишек, а женщины толкаются внутри автобуса, и еще больше пассажиров прицепляется сзади и по сторонам; и когда автобус едет, начинает дуть ветер, и Баба сидит, расслабившись, и ветер обвевает его лицо, и песчаная пыль обдирает его щеки; и это напоминает ему о первых снежных зимних хлопьях и о летнем пляже; и он удивляется тому, что вот он был в разных местах и в разное время, а все всегда остается более или менее таким же, не меняется; он размышляет о том, что праведники имеют дело с крайностями, с жарой и с морозом, с добром и злом, и он знает только то, что поступает правильно, а автобус, взбираясь на холм, изо всех сил пыхтит, мотор ревет; и он думает о том, что будет, если вдруг полетит коленчатый вал или взорвется тупой конец этого яйца; и тогда воры вырвутся из этого покосившегося тюремного вагона, а автобус ползет, и пассажиры торопят его; и на другой стороне дороги вырастает скала, и она загораживает солнце, и Баба передергивается и наслаждается тенью; и они доезжают до вершины холма, и раджпуты зовут его — Бабаджи; Бабаджи, и он знает, это одно из проявлений нежности и чувствует себя частью целого мира; и автобус ползает с другой стороны холма, набирает скорость и движется быстрей, кажется, что водителя вообще не волнует педаль тормоза, стремительный ветер овевает Бабаджи; и вот они на равнине и скоро приедут в Пушкар, и он видит людей, у которых на плечах висит старинное оружие, и на их ремнях болтаются сабли, и на их головах разноцветные тюрбаны, еще он видит ровное поле, покрытое снегом, с двумя беглецами, сидящими на краю земли; и это обман воображения, который может работать на человека или против него; фишка в том, чтобы научиться контролировать сны и оставаться в здравом уме; и этот человек-баба знает, что от счастья до печали всего лишь маленький шажок; и когда автобус въезжает на станцию, Баба теряется в человеческом потоке, и он один и не один; он находит отель, там за полцены комнатной кровати он может устроиться на ночлег на крыше; и он быстро распаковывает и расстилает на матрасе свой спальный мешок, и находит кран, и наполняет свою бутылку для воды, и добавляет таблеток с йодом, и ждет, пока таблетки растворятся, и идет исследовать Пушкар; и Баба Джим движется вместе с толпой по узким улочкам, и в ларьках продается всевозможная индийская еда, но он не голоден, он в поиске, и он изнурен жарой, и от этого не чувствует голода; хотя окра выглядит привлекательно, и груда пакоры просится на зубок, но он стоит, сосредоточенный, в невеселых мыслях; и проходит много часов, и он бродит и узнает в толпе этих людей-баба, едущих на слонах; и он следует за ними и внимательно следит, как Баба Слон едет мимо ларьков с едой и мимо кафе; и каждый человек, продающий самосу протягивает руки к слону и предлагает ему еду, и он принимает ее, лениво отправляет хоботом в свой рот, и этот человек-слон с этими длинными, зачесанными назад политыми воском волосами больше похож на свами; у него лицо Ангела Ада, пышная борода и знающая улыбка, и Баба Джим понимает, что если простой смертный сидит на спине у слона, это дает ему особое положение в обществе; и он разглядывает кожу, и уши, и широкую кость на спине этого создания и понимает, почему слоны считаются мудрыми; и он вспоминает Ганеша и то, как мудрец-чана в Бенаресе нашел схожесть слона с Бабой Джимом, и долгое время он следует за Бабой Слоном, и в конце концов отделяется от группы евнухов, преграждающих путь маленькому владельцу слона, у трансвеститов собственные законы; и Джим доходит до сквера и видит дерево, о котором ему говорили, и думает, что это баньян, но он не человек знания и потому не уверен; и дерево окружает бетонная платформа, и его почти накрывает запах гашиша, ветви низко свисают, и низко свисают раскачивающиеся яйца собравшихся внизу обнаженных баба; и этот баба — изгой среди остальных баба, он сидит рядом, пьет тростниковый сок и смотрит, как разворачиваются события вокруг Главного Бабы; здесь, должно быть, собралось больше сотни этих сумасшедших мудил, и это большая компания индусских оборванцев, окостеневшие яйца обнажены или прикрыты тарзановской набедренной повязкой, и он видит пыль на их коже и дымящиеся трубки, и все точно так, как он и представлял себе; эти люди пьяны, они бормочут несуразицу, и поют мантры; и Баба Джим знает, что Баба Слон гораздо праведней этих гашишных гуру, разгуливающих босиком; они — пограничные баба, их не волнуют законы и правила; и он отводит взгляд и видит Сару, она появилась из ниоткуда и сидит напротив, и они разговаривают так, как всегда разговаривают попутчики; и у нее соблазнительная улыбка, и она такое же человеческое существо, как и любое другое; и ее нельзя игнорировать только из-за того, что она женщина, что она соблазнительна, потому что это было бы несправедливо; ему нужно забыть о своих побуждениях и оценить внутреннюю красоту всех сознательных существ, и резонно будет, если позже, сегодня же, они снимут комнату, потому что это обойдется дешевле, чем два места на крыше; и, как говорит Сара, в пустыне жарко днем, но очень холодно ночью, и это страна крайностей, так что они поделят комнату на двоих, и они приходят к соглашению, и Баба счастлив, он представляет себя человеком, похожим на Ганди; и когда он смотрит на Сару, она порой напоминает ему Рамону и вечером эти двое платонических друзей шатаются но волшебно освещенным улицам Пушкара; и Баба съедает огромную тарелку с едой, и после этого ему почему-то кажется, как будто он ничего и не ел; это ощущение будет длиться месяц, и они сидят в длинном зале, который обслуживают мальчики с огромными глазами; им не больше десяти лет и эти дети много чего повидали, но их глаза сияют, потому что они невинны, они выполняют тяжкую работу и все же остаются такими веселыми; и Бабе становится стыдно за свое самосожаление, и он напоминает себе, что он ест для того, чтобы наполнить тело, и защитить душу, и накопить энергию; он расправляется со сладким ласси и тарелкой той окры, которую он заприметил раньше, и с оригинального вкуса пурисом, от которого и мессия ударится в обжорство; и Бабе нужно питание, и он заказывает еще пуриса и миску с тарка дхалом и немного самосы, чтобы влиться в компанию слона; и Рамона улыбается, и кажется, что она любуется этим бродягой, она любит его за то, что он не потерял своей самости в юношеском мятежничестве, хотя новая жизнь кажется ей слишком хипповой; и Саре, конечно же, нравится его свободный стиль жизни и заразительный юмор, и когда они идут в свою комнату, звезды освещают им путь; и Баба устал после долгого путешествия, он становится под холодный душ и смотрит на тараканов, которые бегают по стене; и он уютно устраивается в своем спальном мешке, он скромен, он начинает дремать, его веки тяжелеют и взгляд затуманивается, но он видит, как Сара выходит из душа, и она обнажена, она вытирается; и он не может не любоваться ее телом, пышной грудью и стройной талией, и почему-то он знает, что у нее самая сладкая задница во всем Раджастхане; и в нем просыпается желание, его яйца тяжелеют, но он вспоминает сладость ласси и поворачивается спиной к Саре, к Мари-Лу, к Рамоне, и утром они гуляют по улицам, пьют чай и едят завтрак из идли и сам-бара и бредут на окраину города; там люди продают и покупают верблюдов, а те злобно косятся и изрыгают запахи сафари; и Баба и его подруга взбираются на холм, круто взмывающий в небо, и они идут по лестнице, вырубленной в скале; и он обливается потом, и до того, как достичь вершины, им приходится дважды останавливаться; и это дворец — или хрупкий замок, и они взобрались высоко в облака, и с такой высоты Пушкар кажется игрушечным; и они абсолютно одни, и Баба выглядывает из башенки и видит, как на уровне его глаз пролетает стервятник, воздух недвижен, мир молчит; и он фактически слышит, как птица меняет направление, чуть-чуть опуская крылья, он слышит легкий свист, и в нем — все чудеса Вселенной, и он кладет руки на стену; и камень прохладный, и он смотрит на откос горы и изумляется, потому что кусты и деревья выросли на практически вертикальных поверхностях, беспорядочно уцепившись за камни ветвями, а на ветвях самого большого дерева отдыхают гривы, они смотрят вниз, на землю; и Сара наклоняется, чтобы получше рассмотреть окрестности, и отскакивает, потому что случайно задевает его пах, а он сосредоточенно следит за грифом, который осматривает холм, ища грызунов, которые без усилий ускользают от него; Бабаджи забывает о том, что эта птица — убийца, представляет, как сам он прыгает в небо, и дрыгает ногами, и взмывает на невиданные высоты, и ныряет, и выныривает из облаков, зная, что может отправиться куда угодно; ему не надо привязываться к дорожным маршрутам и тропам и останавливаться перед преградами, но он остается на башне и оглядывается назад, на Пушкар; и вот они уже провели неделю в Пушкаре, их жизнь легка, и все прекрасно, но Бабе нужно вернуться назад, в Бенарес, потому что именно там он обретет подлинную свободу; когда раньше он проезжал через этот город, он не понял этого, и он осознает, что придет конец его бесцельным скитаниям по космическим пространствам; и Сара хочет составить компанию человеку, который дал обет безбрачия, а он заглядывает ей под юбку, а она не носит никаких ебаных трусиков, она говорит о Камасутре и тантрическом сексе, и его яйца уже так тяжелы, что отвисли до колен, и он понимает, что он и есть тот пыльный баба под шероховатым деревом, но он взывает к внутренней силе и сосредотачивается на истинной природе своего путешествия, сопротивляется этим плотским желаниям и набирается вдохновения у Иисуса Христа; и все остальные люди пытаются разорвать эту цепь своих смертей и сбежать из этой тюрьмы собственной плоти.
Камера сотрясается так же, как и это бывало до того, как Иисус спас меня, и дверь заперта на засов, и лампы потушены, и свечи шипят в углу у гоблинов, и мое одинокое заключение продолжается, трезвые парни орут, а нарки угрюмы как глупые маленькие девчонки, надувшиеся на мальчишек, отворачиваются; героин, в который они влюблены, не стоит этой агонии, где их самоуважение, нет, на хуй их, пусть эти жадные пиздюки уничтожат себя и унесут свои грязные гены в кремационную печь, и тогда никому не придется чинить их разбитые сердца; эти деньги могли быть потрачены на более стоящие вещи, им должно быть стыдно, потому что они позволили системе так легко расправиться с собой, их имена не подходят для того, чтобы быть выгравированными на досках почета, не говоря уж о надгробии; и старое одеяло трепещет, готовое к бою, чтобы найти спасение, нужно оставаться сильным, и этот контроль жесток и беспощаден; и этот Директор наказал изгоя, он загнал меня в другие реалии, и вот уже во второй раз он запирает меня в изоляции; и он профессионал, он использует законы только для того, чтобы причинять людям как можно больше вреда — ничего личного, едва ли он подозревает о твоем существовании, тебе хочется забыть этих проповедников Пресли и Христа, тебе лучше обойтись без них, пара пиздюков-идеалистов, которым всего-то и надо, что вернуться обратно в мир, выпить по паре пива, выкурить косяк и занюхать кокаином, а потом отъебать этих гулящих девок — может, у Директора на стене висит график и он ходит на консультации к психологу, и психолог учить его, как уничтожать людей, не используя ни дубинок, ни камней и не оставляя сломанных костей — да ебанись, ты действительно думаешь, что его это заботит, во-первых, у него нет ума, и когда он сидит в ресторане, и высасывает устриц из раковин, и пьет хорошее вино, вылизывает подошвы тем, кто стоит выше его на служебной лестнице, он пойдет на все, что угодно, только бы его повысили, ты что, искренне веришь в то, что он хоть кого-то из нас помнит, то же самое с этим тюремным котом, если бы это животное смогло бы изловить птичку, то он бы замучил ее, и как только ее хрупкое сердечко перестанет биться и она умрет от страха, он двинется дальше безо всякой задней мысли, вот так они и поступают, это часть их натуры — и люди, которые играют в карты, говорят тихо-тихо, они пытаются ускользнуть из-под контроля; и тихо-тихо говорят парни, играющие в домино, и у меня стучат зубы — видимо, подхватил воспаление легких — я благодарю Бога, что у меня есть одеяло — не благодари его, пусть он будет за это ответствен — и я убиваю время — разрубаешь его на кусочки — хороню глубоко — глубже, глубже — я изо всех сил стараюсь сконцентрироваться и не думать — эти думы уже причинили вред твоему здоровью — слишком много думать вредно для мозга — дурак — а Иисус был прекрасен, свободная душа, он повидал мир — правильно — и сделал это правильно, не мечась от города к городу — от бара к бару — от станции к станции — от выпивки к выпивке — от общаги до общаги — от женщины к женщине — он знает, что значит свобода — это значит, что нет ответственности — и в своей жизни он нашел какой-то смысл — в жизни нет смысла, она пуста, бери, что можешь, и иди вперед, не привязываясь к местам и к людям, это все заканчивается одинаково, выеби их и оставь, в этом натура бродяги, ты это знаешь, он уходит в закат без единого взгляда назад, и насрать ему на все — и я разгрызаю зубами спички — ты хочешь оставить все это в покое — помогая немому человеку строить свой дом — ну конечно — и я подбираю спичку и рассматриваю ее — слишком длинная, слишком короткая — разглядываю щепки, как будто это меха, вариации длины и ширины; и это кропотливая работа, для нее требуются навыки и концентрация — забудь об этом доме — я представляю немого маленьким мальчиком; и в моем горле встает ком, он стоит на игровой площадке, а вокруг него столпились дети, они обзываются и смеются ему в лицо — Бу-Бу! Бу-Бу! Вот так они и поют — и я знаю, то, что они говорят, неправда, неправда, что у него нет души — он делал ошибки, убегал от фактов или смотрел им в глаза, и это все, что ты можешь сделать в своей жизни — эти немые мальчики должны быть спокойными, но они все время поглощены своими мыслями, нон-стопом; и они взвешивают каждую возможность, они слабы и чувствительны, и защищаются они по-другому, они погружаются внутрь самих себя, и мне хочется, чтобы у этого печального бесполезного мудилы все было хорошо — не богохульствуй, это тебе не идет, следи за своим языком, это ни к чему не приведет, плаксивый уебок — бедный Бу-Бу; и завтра я отдам ему спички, может, он и не захочет взять их, и я некоторое время раздумываю и в конце концов складываю их в носок, помня, что далеко-далеко у меня есть друзья, они на воле — да ладно, а что случилось с Бабой Джимом, он уже выебал свою шлюху, это только вопрос времени, в конце концов он вставит ей на каком-нибудь пустыре, должно быть, он уже давится от похоти, как долго мужчина может говорить «нет», если вокруг него расхаживает голая женщина и трясет сиськами у него перед носом? — фишка в том, что оба моих друга — Иисус и Элвис — имеют непоколебимые идеалы, знают, чего хотят от жизни, и следуют по выбранному ими пути, это хорошие парни, которые никогда не предадут себя, люди целостности — они такие же люди, как и все мы, остальные, и даже если они что-то сделали и если у них такие далеко идущие планы, тебе придется выбирать свой собственный путь и находить ответы на свои собственные вопросы — это не имеет значения — нет, не имеет, ничего не имеет значения — и я достаю свои четки, и мне становится легче, и я наблюдаю за другими заключенными и прихожу к открытию, что у каждого — своя техника, четки как продолжение их чувств, и они щелкают ими, вертят их взад и вперед, и перестают ласкать пластмассу и металл — теперь тебе хорошо и ты воистину в жопе, ты превратишься в еще одного вечного клоуна, будешь сидеть па уступе, заросший щетиной, воняя, как помойная яма, и каждый раз, когда в корпусе начнутся волнения или бунт, ты окажешься крайним, и за каждые шесть месяцев, которые ты отсидел, тебе будут добавлять еще по году, подумай об этом, тебе нужно было держать рот на замке и оставаться там, где ты был, в корпусе С, вместе с другим слабым мудилой Франко — откуда я знал? — ты будешь сидеть здесь десятилетиями, и когда в один прекрасный день сицилиец умрет, они скажут, давайте отправим этого немого иностранца на его место, и, окей, ты можешь получить место в корпусе А в качестве особой поблажки, но ты превратишься в очередного идиота от системы, а самое печальное, что ты, вероятно, будешь счастлив, твой мозг превратится в мягкое желе, и ты и не вспомнишь, кем ты был и откуда, ты родом, ты и теперь едва это помнишь, сидишь там с чьими-то четками и своим равнодушным талисманом, ты всегда прячешься от правды — отъебись — сам отъебись, а потом ты будешь работать в котельной и думать, что это жизнь, говорить о больших ожиданиях, ебаный ты идиот — а это было бы неплохо, я буду в тепле, и разводить огонь вместе с Наной, и вдыхать весь день этот хвойный запах, и думать свои думки; и видя меня, все будут счастливы, я стану знаменитым в тюрьме парнем, и у меня не будет врагов, и я смогу выглядывать из окна во двор; и я вот думаю — что? — вероятно, я смогу принимать душ каждый божий день в году и проводить десять или, может, пятнадцать минут под горячей водой, и это будет такое прекрасное ощущение, такое хорошее — может, надзиратели пожалеют этого трогательного безъязыкого мудилу, приговоренного к пожизненному заключению, и купят тебе шлюху, или ты сам сможешь ее купить, и ты прошамкаешь свою просьбу в уши нового Директора или сдашь напрокат свою старую задницу тому парикмахеру и любому из мимолетных приятелей Гомера, и амбалы пришлют тебе девку и оставят тебя с ней в душе, и она намылит тебя и просунет свои пальцы тебе под кожу, и будет массировать твои кости, сожмет свои руки под грудной клеткой и почувствует, как бьется твое сердце, и ты доверишься ей, потому что она — женщина, а женщина не сможет тебя унизить, острые когти так близко подберутся к разрезанным венам, и она будет изо всех сил стараться сделать тебе массаж сердца, и вернуть тебя к жизни, и соскрести с твоей спины раковые комья, и у нее будет тело высококлассной танцовщицы с шестом, и она упадет на колени и вылижет своим языком каждый дюйм твоего тела, вспенивая мыло и умоляя об этой выдержанной мутировавшей от брома сперме, наполняющей твою вонючую мошонку, и она отдаст тебе все за дозу, но ты будешь настолько стар и обессилен, что у тебя даже не встанет — и я смогу стирать свою одежду под горячей водой и нормально ее отстирывать, подвешивать на бельевой веревке, думаю, там найдется такая — о да, сицилиец вешает свои трусы перед дверью — и на сухом воздухе она будет быстро высыхать; и, да, я буду доволен, и я могу быть стар, но Нана такая же старая, или, может, я вернусь в прошлое и опять стану мальчиком, и мама будет присматривать за мной и делать мне томатный суп и тост; и мы будем вместе рассматривать те глянцевые фотографии большого дикого мира, это будет так, как если бы мы поехали дикарями отдыхать с моим папой, за исключением того, что у меня этого никогда не было, ты прав, я никогда не имел ничего общего с тем вшивым бродягой — я так понимаю, ты уже дряхлеешь, ты хочешь провести остаток своей жизни, стоная, выедите меня, та котельная может оказаться сносной, но она полна лузеров — я просто хочу легкой жизни, я хочу отбыть свой срок и научиться управляться с этими четками — ты изгой, ты не сможешь стать одним из этих людей, управившись с этой пригоршней четок, который дал тебе ничтожный хиппи, не забывай, откуда ты родом — каждый из нас — изгой, а Иисус — не хиппи, ты говоришь как Директор — отьебись, ты на самом деле самый одинокий мудак на этом дрожащем голубоглазом глобусе, ты и только ты — ты неправ — никто не хочет тебя видеть, где посетители, где фотографии из дома и письма, ты — жопа этого ебаного полюса, бомж, шатающийся по дорогам на товарных вагонах, тебя пиздит железной решеткой компания амбалов, забудь Джимми Рокера и его пикап, ты Джимбо Бомж, что привлечет женщину в этом изгваздавшемся бездомном, даже самый вонючий неприкасаемый не встанет рядом с тобой в душевой, и то же самое касается другого идиота, о котором ты говоришь, Прокаженный Джим звучит немного лучше, чем Баба Джим, он хочет жрать объедки из муссонных трущоб и прятаться в своей собственной жопе со всеми этими ханжеским духовным говном, а люди вокруг него умирают от голода, он даже не знает, что делать с этой шлюхой Сарой, держу пари, что эта телка снималась в порнофильмах вместе с Боровом, ты в на самой нижней ступеньке тотема, похоронен под ебаной землей — и по одной из версий тотемного жития, корпус Б — это вершина полюса, и тогда это был правильный ход, парни из корпуса Б — это сливки тюремной братии — мы все абсолютные свиньи, помни, как ты был напуган, когда ты пришел сюда в первый раз, да ты просто, еб твою мать, обосрался, и теперь ты один из них, изгой, помни, до тебя, по крайней мере, никто теперь не доебывается — если быть пассивным — это качество, тогда корпус С заслуживает уважения, а профессионалы живут в корпусе А — пидарасы и циники, две лишенные эмоций крайности, непричастные ни к одному классу, неподверженные никакой страсти, одними управляет страх, другими — деньги — и существует корпус без названия — для случаев сексуального насилия — он даже может не существовать — тогда они находятся здесь, вместе с нами, прямо сейчас, замаскированные — нет, такое место есть в этих стенах — должно существовать — и стервятники могут занять насест на любой стене и спикировать на грызунов — они следят за тобой весь день, они думают так: я хочу, чтобы один из этих робких жуликов пошевелился, а я наведу прицел и потренируюсь в стрельбе, я хочу реальных действий, залезь на стену и перережь проволоку, атакуй надзирателя с ножом, со своим осколком стекла, и держи его наготове, потому что Иисус бросил тебя, просто дай повод этим стервятникам-убийцам, и они думают, что мне хочется избавиться от этого чувства разочарования и облома, потому что мне холодно и скучно сидеть здесь, заточенным в степах, год за годом, ветер воет и привидения маринуют мозговые клетки, я хотел бы оказаться в каком-то другом месте, но человеку нужно зарабатывать на жизнь, и в один из этих дней я соберусь домой, и прикую жену к кровати, и выебу ее так, как я хотел выебатъ всех этих пидоров во дворе, засадив им пулю в потроха, а когда я кончу, я ебну ей по затылку, оставлю ее на кровати и превращу в мраморную женщину, скажу полиции, что один из тех освобожденных зеков отомстил мне вот так, я ведь порядочный гражданин, и они прочешут весь город, хватая людей, которые в первый раз смогли от меня ускользнуть, и их отправят назад, в этот двор, и они будут ждать дальнейшего расследования, и у меня появится еще один шанс выполнить эту задачу — ив один день мы все будем свободны, большинство из нас, и я представляю, как Франко и его друзья забирают свой фургон со стоянки и покидают город, проезжают мимо той самой таверны, в которой их арестовали, притормаживают и замечают, что менеджер говорит с другими безвинными — они не должны были курить гашиш в этой отсталой стране, эти люди — дикари — и Франко гудит в автомобильный гудок, они осторожно предупреждают их и исчезают — у тебя всегда наготове эти романтические хэппи-энды, но в жизни все не так, мой друг — Франко едет домой, к своей семье, которая ждет его, встречает самым лучшим томатным соусом, который когда-либо был изобретен, чесночным хлебом и шариками моцареллы в томатном салате — еда, великолепная еда, это все, о чем ты можешь думать — и еще там будет мороженое и капуччино — этот Франко — трус, потому что съебался — и он сидит на мягком диване со своей семьей — а эти засаленные мудаки уебывают от стукача — это самый лучший способ, двигаться вперед, оставив позади свои проблемы — нерешенными — это лучше всего — с этими вещами надо разбираться, они всегда возвращаются и начинают преследовать тебя — красное вино, и фруктовые пирожные, и еще кофе, галлоны и галлоны крепкого кофе — Франко может подрулить к черному ходу таверны и подождать, пока стукач закроет заведение на ночь, и сделать, как и говорил, перерезать ему горло от уха до уха, вот это надо сделать, взъебать того судью, вломиться в его дом, когда они выпустят тебя отсюда, и убить его, найти Директора и заставить его мучиться — я ни к кому не испытываю ненависти, но я почти ненавижу Директора — отвези его на помойку и прикуй его к кресту — когда меня выпустят, я выйду из этой тюрьмы и пойду вниз по холму, запрыгну в автобус и потеряюсь в толпе, и они не узнают, что я только что из тюряги — они тебя унюхают — это будет мой банный день — они унюхают твою одежду — я вычищу ее перед уходом, попрошу сицилийского старика — ты не смоешь с нее свой пот, никогда — может, Али закажет мне новую — они почуют сумерки Семи Башен, это теперь живет внутри тебя, эта депрессия, изменился образ твоих мыслей, да ты и сам стал выглядеть по-другому, и твоя кожа стала другой на ощупь, и идеалы твоей жизни сместились, они заразили твой мозг и сгноили кровь, которая течет в твоих венах — девушки будут улыбаться — думая, что же такого натворил этот парень, он жестокий человек, а может, он просто мерзавец? — они поймут, что я невинный человек — прелюбодей, пидарас-насильпик, сексуальный хищник-садист? — что я не сделал ничего плохого, правда не сделал, про себя я это знаю, и это имеет значение — эй вы, девки, на пути домой с работы, капля духов за маленькими ушками и блеск в девственных глазках, мечтаете о любви с преступником, вы что, не читали газет, не слушали своих политиканов, мы все — утонувшие в говне насильники, оборотни и монстры — и я пойду в тот бар на пристани, и подойду к стойке, и улыбнусь бармену, пробегусь взором по его товарам, закажу из холодильника самое холодное пиво, маленькую прелесть прямо из глубины полки, утопленную во льду, и он откупорит ее, и я откажусь от предложенного стакана, выпью его прямо из бутылки, начну там, где и остановился — я могу это попробовать сейчас, с жадностью выпить пиво, заказать стакан узо и еще одно пиво, потакая своему брюху, и я напьюсь, буду бухать, пока не упаду, как я всегда напивался, пойду вслед за удачей — лучше держаться подальше от выпивки, одно пиво и тарелка с нормальным ужином, и я оставлю ему чаевых, и выйду на улицу, и найду булочную, куплю несколько пирожных, шоколадный эклер и пончик, узнаю человека, стоящего за прилавком, и мы обменяемся тюремными воспоминаниями — сколько времени? — и в этот раз я не опоздаю па поезд — убедись, что не опоздаешь, давай придем туда пораньше, теперь ты перестал нести бред — и я стою на углу улицы с мамой, и джем течет у меня по лицу, и у меня на губах сахар — были же хорошие времена, пока они были, но все приходит к завершению, и без разницы, холодное ли пиво, оно выдыхается и становится теплым, или же это эклеры и пончики, которые съели, они быстро исчезли, по крайней мере, ты быстро съел их, я скушал бы их медленно, и так все и работает, все тускнет и умирает, и я попытаюсь сказать тебе правду о твоем сроке в тюрьме, и иногда ты веришь мне, а иногда — нет, и зачем ты так нахуевертил в своей жизни, и Нана любила эти эклеры, помнишь, она была удивительная леди, я помню, когда она умерла, и мне не надо говорить тебе, что случилось после того, как она отправилась в больницу и никогда не вернулась домой, и это не конец всего этого, мама не заслуживала того, что произошло с ней, и это правда, и я скучаю по Нане, но тебе надо жить в настоящем, я понимаю это, и может, я даже скучаю по папе, временами, поэтому никчемному бродяге, но больше, чем по кому-либо, я скучаю по моей маме.