Тюрьма

Кинг Джон

Мы колеблемся на краю земли, и горка кажется скорее крутым утесом, а не наклонной поверхностью; и я втиснулся за Рамоной на санки, и во мне рождается страх, а она оборачивается и улыбается и, кажется, смущена, потому что мы оказались так близко друг к другу; и каждый раз, когда я вижу ее прекрасные черные глаза, я испытываю неловкость, они такие темные, и глубокие, и почти пурпурные; и она снова называет меня мистер Рамон, и я полагаю, что Робин Гуд и девица Марианна — это для детей; и она говорит, что мы — пара летящих птиц, которые ловят волну, которая унесет нас в рай, и на вершине холма свирепствует ветер; и наши глаза увлажняются, и мы пригибаем головы, и мы оглянулись на дорогу, на пронзительный визг чаек с другой стороны пустыря, где остановилась машина с мерцающими фарами; и двое полицейских и социальный работник месят снег, оставляя следы, и я оглядываюсь вокруг, но не вижу чаек, не вижу птиц вообще; и эти механические чучела кричат и машут руками, и откос кажется круче, чем когда-либо, на этом углу снег затвердел,

больше смахивает на асфальт, а внизу ревут машины и автобусы, там мало места для того, чтобы остановиться; нас легко может унести дальше, и тогда мы угодим им под колеса и насмерть разобьемся, и Рамона говорит мне: «Хей-хо, поехали, если мы умрем, то, но крайней мере, мы умрем вместе»; во всяком случае, кого это ебет; и мы отпускаем санки, и перед провисает и пытается найти равновесие, и мои руки, обвившись вокруг нее, крепко держат веревки; и мы находим в себе мужество и толкаем санки, и они соскальзывают вниз и выравниваются; и мы мчимся вперед и набираем скорость, и вначале орем и смеемся, а под конец прижимаемся друг к другу и стараемся оставаться в вертикальном положении; и прошло уже так много лет с тех пор, как был в чьих-то объятиях или был рядом с кем-то, и должно быть, так же обстоят дела у Рамоны, и нам в лицо дует ледяной ветер, и я изо всех сил держу Району; и нас бросает из стороны в сторону, и ее руки крепко вцепились в мои запястья; и вот мы катимся быстрее и быстрее, и все вокруг теряет форму и становится смазанным, мы затерялись в белизне холма и порывах ветра, и он такой же — этот взрыв адреналина, я мне очень тепло; и я несусь ракетой по полушарию, не волнуясь ни о чем, только я и Рамона, двое подростков, со свистом взламывающих Вселенную, нам не нужно дышать или даже задерживать дыхание, синева неба — это белый цвет бесконечности, сносящей барьеры скорости, барьеры звука, любые преграды; и я чувствую себя таким живым, я надеюсь, что мы никогда не докатимся до подножия холма, но мы, конечно, докатываемся, и я втайне надеюсь, что мы не остановимся и выкатимся на дорогу, и там нас собьет автобус, но внизу глубокий снег; и мы быстро тормозим, полозья проваливаются в наст, и мы не выкатываемся на пустую дорогу, и наше волнение перерастает в радость, потому что мы близки, и я могу чувствовать запах Рамоны; и она оборачивается и целует меня в щеку и кладет голову мне на плечо, и я обнимаю и укачиваю ее, не зная, что мне делать, потому что мне хочется сделать все что угодно; и я смотрю за полицейской машиной, которая остановилась, а нам тепло, и хорошо бы остаться вот так навсегда; и один из полицейских говорит о сексе несовершеннолетних, а мы до сегодняшнего момента и не целовались, и о наркотиках, которые мы не употребляем; и они называют нас правонарушителями, хотя на самом деле мы подростки и беглецы, и это правда; и он видит в нас грешников, хотя я не понимаю, почему, мы не сделали ничего плохого, нас просто связывают особые узы, и в это им никогда не врубиться; и я смотрю на полицейского и вижу Гуфи, который по-дурацки ведет себя, и улыбаюсь, но про себя, потому что все это время Рамона сидит, уткнувшись лицом в мою куртку, и шепчет мне в ухо: «Если ты когда-нибудь попадешь в беду, я об этом узнаю, и я приду и помогу тебе, и нет разницы, пройдет ли десять или двадцать лет с этого момента, в один прекрасный день мы поженимся, и у нас будет сын, и мы назовем его Джое, или Ди-Ди, или Джимми-младший, или как угодно, как ты захочешь, и мы будем Рамонами и будем жить как приличная семья»; и я знаю, что она говорит правду, что эта мечта исполнится; и маленькая сладкая Рамона спрашивает, все ли со мной в порядке, а лучше и не бывает, мы съехали с этого холма, разве это не прекрасно, и она кивает и говорит, что никогда этого не забудет; и вот ее уводят в другую машину, она приехала за ней, и в ней другой социальный работник, и она машет рукой и посылает мне воздушный поцелуй и возвращается в то место, где она живет, а другой опекун сажает меня в полицейскую машину и везет меня домой, в общую спальню, и предлагает мне жвачку; и я беру ее, у нее вкус перечной мяты, и я смотрю на пролетающие улицы и вижу, как люди жмутся друг к другу, спасаясь от ветра, и теперь с полицейскими все нормально, тот, который нес всякую чушь, понимает, что мы просто пара детей; и я думаю о Рамоне и ее черных глазах, и тем временем, что бы ни случилось в нашей жизни, я знаю, что в один прекрасный день мы заживем, наконец, счастливо.

Маршируя вверх и вниз по тюремному двору, разгоняя кровь по слабым мускулам, я изо всех сил стараюсь ускорить течение времени, вот уже прошел месяц после возвращения в Семь Башен, и я замечаю, что нечто странное происходит с деревом. Сердце начинает колотиться быстрее, и я спешу и обнаруживаю крошечную почку. Она ослепительно ярко-зеленого цвета и выглядит так, как будто сделана из пластмассы. Мне хочется дотронуться, но я не трогаю ее, боюсь сломать. Слезы переживания наполняют мои глаза, но я держу себя в руках, провожу ладонью по стволу и ощущаю трещины, грубые доспехи, благодаря которым это дерево может выжить. Оно было мертво, а теперь оно живое. И за несколько дней оно покрывается сотнями распускающихся почек, они быстро набухают, вот-вот распустятся, и дни становятся длиннее, свет — ярче, а солнце — теплее; и вскоре дерево покрыто цветами, и насекомые очнулись от спячки, и клопы начинают кусаться, и я стою во дворе, и бабочка садится на ветку между завязавшимися новыми яблоками; и я подхожу, и мне хочется дотянуться до нее и тронуть ее узорчатые крылья, прочувствовать разноцветные пушинки, посмотреть, как она живет единственный день своей жизни. Кажется, что это время рановато для появления бабочек, но что я об этом знаю, и она словно наэлектризована, и ее крылья дрожат; и она совершает свой долгий полет за пределы тюрьмы, и я волнуюсь за нее, ведь она такая маленькая и хрупкая, как она сможет сбежать отсюда, но она ловит волну ветра и летит прочь от корпуса и навстречу башне, и вот эта крошечная точка кувыркается и исчезает за наружной стеной.

Я сижу на уступе с другими парнями, и я горд тем, что я не хуже и не лучше, чем любой другой заключенный Семи Башен, что у меня та же сила и те же слабости, я один из парней и больше не немой изгой; и, как многие в тюряге, я вырос без отцовского воспитания, и моя мать говорила, что он был бродягой, его страсть к путешествиям говорит о том, что он был эгоистичным и бежал от ответственности, просто оставил ее с этим один на один; и Нана, должно быть, скучала по своему сыну, но никогда не сказала о нем плохого слова, и вероятно, я хотел бы с ним встретиться, выяснить, о чем он думает, сожалеет ли он о выбранном пути, но больше всего мне хотелось бы уебать ему по носу. Но я хороший мальчик, я нормальный человек, не идеальный, я сделал много ошибок. В один прекрасный день я найду Рамону, дома, с моим пока еще не зачатым сыном, я всегда мучился, меня никогда не устраивало то, что я имел; и однажды она сказала, что с нее хватит, и отвернулась от меня, но я был слишком горд, чтобы признать свою вину, она сказала, что я как мой отец, которого я никогда не знал; и я упаковал свои вещи, и сел в поезд, и спал в лесу, как и обещал, и колесил по Европе, романтическая жизнь, о которой я прочитал в журналах путешествий.

Я вижу матерей в зоне для посетителей, среднего возраста и пожилых, с серой проседью и седоволосых, крепко завернутых в шали, тоска переполняет их хрупкие сердца, и они борются со слезами ради своих упрямых сыновей. Они всегда там. А мы хотим домой, дом — это то место, где мы провели свое детство, когда мы были невинны. Я не одинок. Мы скучаем по нашим мамам, каждый из нас.

И это правда, что я горд, но я никогда никому не завидовал, никогда не жаждал обладать чьей-то собственностью, никогда не скупился перед теми, кому недостает чувства собственного достоинства; и хотя эта гордость принесла мне столько зла, она никогда не вводила меня в неконтролируемую похоть; и я был зол со времен пожара, но это не заставило меня убить другого человека, но больше, чем гордость, мой грех — это лень. Я был слишком ленив для того, чтобы открыто признать преступление, которое никогда не было преступлением, детская случайность, которая повлекла трагические последствия и которой я разрушил свою жизнь. Пожар был ошибкой несчастного ребенка, который скучал по бабуле и размышлял о своем отце, который хотел, чтобы ничего никогда не менялось, хотел жить в доме, где царят тепло любви и женской заботы, хотел, чтобы его бабушка никогда не покидала его. Случайность разрушила весь мир в его голове, и не имеет значения, где ты, тюрьма — это о возмездии; и пусть здесь есть действительно жестокие люди, с большинством из них все о’кей, может, они несуразны, и, безусловно, они вспыльчивы, фактически некоторые из них — смертные грешники, но они дети Бога, хорошие мальчики, сбившиеся с пути, а я гордый и ленивый, а эти три гоблина, с которыми я сижу, завистливые, алчные и жадные, а насильник-мороженщик умер из-за своей похоти, а Папа носит в себе такую ярость, из-за которой и попадают в тюрьму. Но если существует Бог на свете, тогда я есть каждый из этих людей, и все эти люди — суть я. На воле это кажется нелепостью, но в Семи Башнях это истинно.

Туман рассеялся, и лица вокруг меня четкие, и их язык легок для понимания, и никто больше не называет меня Бу-Бу. Это мои падшие, испорченные друзья.

И может, однажды я увижу Седьмую Башню, но я уже догадываюсь, на что она похожа; и когда надзиратели входят во двор, чтобы загнать нас на ночь, и размахивают своими игрушечными дубинками, и я иду обратно в камеру, зная, что время пролетит и что как только кончатся мои два года срока, я смогу вернуться домой и найти Району набравшийся сил и исполненный нового знания, понявший, что в мире больше не существует границ. Все, что мне нужно делать, — оставаться в живых.

И эту ночь я сплю спокойно, вдыхаю соленое волшебство своего одеяла и слышу ободряющий стук костяшек домино и карт, тиканье четок, которые мне больше не нужны, бормотание голосов; и я отмеряю спички и вожусь с ними, довольный, сижу с этими обезьяноподобными людьми, и это на самом деле не гоблины; и я смотрю на большую желтую свечу, и вижу знакомое лицо, и жду колокольного звона. И в тот день, когда я осмелюсь вернуться в мир, я буду благодарен своему талисману удачи; и я лезу в карман и крепко сжимаю его, вынимаю старый Нанин брелок для ключей и улыбаюсь своим трем мудрым мартышкам, их лица вырезаны из дерева; и это то, как я пытаюсь прожить свою жизнь, не говорить, не слышать и не видеть зла, выполнять обещания и совершать правильные поступки, и расплываюсь от удовольствия, когда оборачиваюсь на свечу и вижу этого хорошего мальчика — эту щекастую мартышку — который выходит из школьных ворот и топает прямиком в объятия своей матери.