У-3
Шрифт:
— Слышишь? Брось ребячиться! — Этот маловразумительный призыв исходил от той же Китти. — Брось ребячиться. Что ты там воображаешь о себе?
Да, что там Алфик воображал о себе? Китти пристально смотрела на него. И Алфик смотрел на нее, не очень понимая, что она хочет сказать, не зная, что он воображает о себе. Сделать попытку? Он оттолкнулся от упругого трамплина. Но не нырнул в пустой бассейн, а отказался от попытки, вернулся по доске на вышку, спустился по лестнице вниз. Стряхнув с себя блюстителей порядка, Алфик Хеллот добровольно занял место в «воронке». Один полицейский последовал за ним, другой прошел вперед и сел за руль. Машина тронулась и набрала скорость. Стоя на месте, Китти смотрела, как лицо Алфика становится все меньше, вот уже видно лишь белое пятнышко за решеткой в заднем окне.
Разлука. Китти стоит в толпе. Алфика увезла полицейская машина. Дейрдре и Найси не прожили вместе семи лет. Возлюбленная пара, что в Ловре оставила далеко
Свободным человеком стоя посреди Ратушной площади, Алфик видит, как обретенная свобода летит во все стороны со скоростью света. Летний вечер непостижимо высок и светел. Тени прошли только половину своего долгого вечернего пути через березовые рощи к вершине горы Темпреи. По голубому манежу неба плывут цирковыми животными белые облака; послушные мягкой руке дрессировщика — морского ветра, встают на дыбы белоснежные арабские кони; над горизонтом на юге рокочут слоноподобные грозовые тучи; на запад, где низкое солнце загоняет на ночь рыжие стада, потянулись белые барашки вперемежку с одинокими черными овечками. В северной стороне небо над горами затянуто тонкой белой вуалью, словно кто-то водил сухой губкой по синей доске, стирая одни данные, чтобы можно было написать другие. Синяя доска недолго остается пустой. Вынырнув из легкой дымки над западным горизонтом, сверхзвуковой самолет беззвучно рисует белую черту на чистой плоскости, перечеркивая грехи и злодеяния прошлого тайнописью вольности, чьи знаки постепенно расплываются и тают в синеве.
КОНФЛИКТЫ С ПОЛИЦИЕЙ
Алфик глубоко макает перо в чернильницу и пишет: «Нет».
ПОДПИСИ
Окончив среднюю школу, я покинул родной городок, а потому не был свидетелем последних двух лет царствования Алфика в роли молодежного вожака и спортивного кумира. Но я слышал о его подвигах, а то и читал в газетах, и встречался с ним, приезжая в отпуск. Так что я был в курсе и почитал само собой разумеющимся, что Алф возглавил местную ячейку рабочей молодежи, где горячо ратовал за помощь Запада развивающимся странам, за ограничение рождаемости в Индии, за любительский театр и агитбригады, за лыжное ориентирование и за танцы после собрания, чтобы привлекать также несоюзную молодежь. В свободное время между школьными занятиями (он блестяще сдал экзамен на аттестат зрелости) и упорными тренировками на гимнастических снарядах Алфик не только успевал заседать в уездном совете по делам молодежи, где был заместителем председателя, но и, как это ни прозвучит невероятно, справлялся с другими общественными делами. Его особенно увлекали международные вопросы, и он часто выезжал на курсы и конгрессы, организованные так называемой Европейской молодежной кампанией, которая поставила себе главной целью вовлечь ФРГ в НАТО и оснастить ее современным оружием. Пожалуй, тут уместно напомнить, что не только Алф Хеллот, но и многие представители нашей нынешней политической элиты, от Свена Страя до Пера Клеппе, начинали свою политическую карьеру в рядах этого движения.
Здесь ли ему пришла в голову эта идея или еще где-нибудь — во всяком случае, весть о том, что Алфик поступил в авиационное училище, поразила меня словно громом. И не отмахнуться от этой вести как от пустого слуха, ведь услышал я ее из уст самого Алфа, совершенно случайно, когда встретился с ним на пароме, который шел в Ловру из Ставангера.
Мы давно не виделись и оба считали, что у нас есть в запасе большие секреты. Что и дали понять друг другу достаточно ясно. Но если Алфик, без сомнения, превосходил меня во всех других областях, то как раз с защитной стойкой у меня, пожалуй, дело обстояло лучше, я раскрывался в меру. Так или иначе, мы всячески ломались, обмениваясь многозначительными намеками, и, глядя на Алфика Хеллота, я говорил себе, что он излишне увлекается ролью лихого спортсмена. У него появилась спесь, он щеголял бранными словами, поигрывал мышцами предплечий, то и дело поддергивал штаны, проветривая пах. Но я должен первым признать, что это не мешало ему сохранять унаследованное от отца этакое пролетарское изящество, которое у самого Авг. Хеллота с годами поднялось до сугубо пролетарской величавости.
Время шло, полупустой паром еле полз по фьорду меж уходящими к горизонту лесистыми склонами гор. И Алфик
И пошло-поехало. На меня обрушился поток слов, целая лекция о нейрофизиологах и психологических тестах, об ожидании в очередях, имитации подъема в барокамере у специалистов по авиационной медицине, о других медицинских обследованиях, выслушиваниях и выстукиваниях вдоль и поперек, о новых очередях, беседах с членами приемных комиссий, бесконечных психических и физических проверках. Коэффициент интеллекта, кривые Гаусса, проверки технической смекалки, цветового восприятия, зрения и слуха. Анализы мочи, своего рода посвятительные обряды племени современных воинов, когда двадцатилетние парни с интенсивными рефлексами и сморщенными членами стоят нагишом в дебрях конторского ландшафта, среди густых зарослей канцелярского и лабораторного оборудования. В руке у каждого бокал на высокой ножке. Переливается хрусталь, переливается собственная моча. Шаман, одетый в белое, обходит воинов, опуская в подогретый телом напиток трубочки для коктейля, то бишь лакмусовые бумажки. У всех нормальная реакция. Шаман провозглашает тост. Голые адепты дружно опорожняют сосуды с мерцающей желтой влагой и следуют дальше, на очередные проверки.
В новые очереди. Последняя — у дверей комнаты с голыми стенами. Их запускают туда по одному. Приемные испытания длятся четырнадцать дней. И вот осталось последнее. Всю обстановку этой комнаты составляют сдвинутые вместе три-четыре стола на гнутых стальных ножках, перед которыми стоит посередине простая табуретка. Алфик входит, дверь за ним закрывается, назад хода нет. За длинным составным столом сидят неподвижно люди и глядят на тебя. Молча глядят. Немногие метры от двери до табуретки — испытание на психическую выдержку. Но Алфик трогается с места и одолевает эти метры, сам не зная как, доходит до табуретки и садится перед ними. Перед сидящими в ряд членами приемной комиссии. По-прежнему царит молчание. Все смотрят на тебя. Ты один. Язык как средство общения не существует. Словно его и не было. Впервые в жизни Алфик видит воочию Власть. Лицом к лицу. Она непроницаема. Никак не изъясняется. Ничего не говорит. Ей нет нужды называть себя. Она просто есть. Просто глядит. Смотрит в упор на Алфа Хеллота. Его глазами мы встретили ее взгляд.
Борт парома скрипит о привальный брус, на пристани в глубине фьорда закрепляются швартовы. Мы спускаемся по сходням. Низкие дождевые тучи над серыми шиферными крышами неустанно всасывают дым из заводских труб.
— Ну а отец твой, — спрашиваю я, — что он скажет? Не взбеленится?
— Не знаю. Но Констанца не в восторге.
Что ж, вопрос как будто исчерпан. Мы расходимся по своим делам. И тут вновь происходит то, что уже было. Я вижу его, провожаю Алфика взглядом и слышу, как он, придя домой, разговаривает с родителями. Поначалу неясно, точно сквозь стену. В соседней комнате. Слышу не отдельные слова и связные предложения, а только мелодические фразы — материнское высокое сопрано, драматический тенор Алфика да изредка глухой рык отцовского баса.
Он застает ее в гостиной. Констанца читает. Она поднимает глаза. Над ними — перманент, жесткий, точно серая скала, обрамленная снизу осыпью лица. Пальцы непрестанно двигаются. Она вяжет и читает так же естественно, как дышит. Пальцы преображают шерсть в теплую одежду, глаза вдыхают жизнь в летаргические сочетания букв на книжных страницах. Но главная ее страсть совсем другого рода. Уже много лет, как Констанца Хеллот обзавелась счетчиком Гейгера. С этим прибором она исходила вдоль и поперек весь горный край между долиной Сетесдал, Рюфюльке и Хардангером. До последнего времени область эта в основном пополняла копилку национального богатства запруженной дождевой водой по принципу: с паршивой овцы хоть шерсти клок. Но Констанца полагала, что и в этом унылом непросыхающем краю таится скрытое под выскобленными скалами богатство. А потому каждую весну, вооружась счетчиком Гейгера, она отправлялась на поиски урана. Всякий раз впустую. Горы были свободны — в том числе и от радиоактивности. Ничто не щелкало в наушниках, подключенных к прибору Констанцы Хеллот.
Любому ясно, что такое увлечение запросто могло сделать фру Констанцу Хеллот посмешищем для людей. Но этого не произошло. Во всех иных проявлениях она была надежна, добросовестна, благоразумна и умна. Люди не оспаривали ее убеждение, что уран должен быть — скажем, на Эспеландском увале или на горе Этне. Правда, Алфик никак не мог взять в толк, что за темные страсти заставляют мать все летние месяцы бродить по горам с каким-то странным аппаратом. Не понимал он и какого радиоактивного вещества она доискивается в романах. От вязания хоть прок есть, одежда получается. А про одежду говорят, что она красит человека. Как и перо писателя?