У-3
Шрифт:
Прямая как стрела дорога устремлялась в глубь страны через пыльные равнины, пересохшие соляные озера, мимо желтых известняковых скал и вулканических гор. Оранжевыми языками пламени колыхались вдоль шоссе космы сухой травы. Дальше высились агавы и кактусы. Горы и кактусы сливались воедино, как будто растения, камень и человек взаимно имитировали друг друга. Алфик барабанил пальцами по баранке и подпевал приемнику, нещадно фальшивя.
Перед ним были двести километров пустыни и три дома.
После коротких газово-голубых сумерек опустилась ночь. Какое-то мгновение солнечные лучи переливались кристалликами льда в песчинках. И тут же канули вместе с солнечным
Свет встречных машин вторгался в кабину к Хеллоту. Огни вырастали из тьмы и плавно уходили в нее, словно голоса, поющие желтые гаммы.
Он ехал всю ночь. Наконец дорожную пыль схватили первые лучи солнца и, уже не отпуская, облили багрецом.
Хеллот приближался к цели. Он чувствовал это. Он приехал, хотя пустыня не кончилась, только перешла в пыльную улицу с домами по сторонам и голыми известняковыми скалами в конце. По дуге каменного моста Хеллот пересек высохшее русло. На песчаной косе под мостом стояла высокая детская коляска с тремя колесами и черным верхом.
Алф Хеллот остановил машину и выбрался наружу. Размял ноги, размял спину, размял шею, размял туловище, потянулся весь. Мимо прошел мужчина в белом бумажном костюме, сандалиях и соломенной шляпе, ведя на поводке двух поросят. Ни на кого не глядя, он завел поросят за зеленый, цвета писсуара, кирпичный дом, на глухом фасаде которого над дверью значилось «AQUI ME QUEDO», а пониже, буквами поменьше — «Bar — Bodega» — «Остаюсь в моем баре и погребке». В дверях висели шнуры с кусочками цветного пластика. Хеллот раздвинул их и вошел в ярко освещенное помещение с цинковой стойкой и дубовыми столами. Столы окружали стулья с плетеными сиденьями; за стойкой шлепал босыми ногами мальчуган лет десяти. У кассы — большого коричневого аппарата с тремя нулями в ряд за стеклышком — сидела пожилая особа в платье цвета морской волны в белый горошек, с кружевным воротником; на плечах — шаль черного крепа, на ногах — матерчатые туфли, в ушах — крупные серьги, седые волосы собраны узлом на затылке. Она сидела закрыв глаза и сложив руки на коленях, точно безмолвно молилась, чтобы в пустой кассе появились деньги. Вот только сплести вместе пальцы она не могла, слишком они были толстые и короткие.
Перед стойкой сидел мужчина лет тридцати с кольцом веревки на одном колене; он ел сухой хлеб, от которого свободной рукой отщипывал крошки и механически скармливал сидящему на плече попугаю. Одет он был в бумажный костюм, белую североамериканскую ковбойскую шляпу и сандалии из толстой свиной кожи того же цвета, что торчащие между ремешками пальцы. Тощий старик ранчеро с белой щетиной на морщинистом лице притулился к стойке. Его голову венчала широкополая шляпа с лентой на затылке; в одной руке он держал палку, в другой — пустой стакан. Судя по выражению его лица, стакан этот был единственной нитью, связующей старика с реальностью; отпусти он его, тут и рухнул бы на пол.
Никто ничего не сказал. Никто не посмотрел на Хеллота. Женщина у кассы жестом подозвала босоногого мальчугана, сняла часы с руки, попросила его завести их. И время продолжало идти — или снова пошло.
В эту анахроническую картину вписывались больные и здоровые, слепые и глухие, немые и безумные, прыткие и параличные, совершенно нормальные и заики. Не могло быть только ничего среднего.
Подходящее место для Марвеля Осса. Кузня, где он сам мог ковать свое счастье. Где в горне закатным багрянцем пылало будущее — хватай клещами, бросай на наковальню
Отменное место для Марвеля Осса. Но его тут не было. Были только те, кого Хеллот уже рассмотрел. Он швырнул плату за выпитое на мраморную плиту возле кассы. Ни одна из монет не прозвенела фальшиво. Нули на аппарате исчезли. Хеллот вышел сквозь занавеску на улицу. Живая картинка в баре осталась без изменений. Солнце исчезло с неба, испарилось во мраке каплей красного цвета. Пустыня никуда не делась, никуда не делись и псы, которые спали в тени вдоль главной улицы весь день и лаяли всю ночь.
Хеллот пересек темную рыночную площадь, где торговцы укладывали свой товар. Пищевые продукты и снадобья от выпадения волос, от старости и импотенции. Мази и свечи, устраняющие запор и предохраняющие от венерических заболеваний. Сушеная трава, чтобы уснуть, и порошки, чтобы проснуться. Гигиенические и психогигиенические средства.
Хеллот купил пирожок с мясом.
— Там. — Он указал пальцем в сумрак в конце улицы, жуя пирожок. — Там дальше. Что там есть?
Торговец держал пирожки в цинковом бидоне с крышкой. Остальной товар помещался в картонке и в наволочке. Отвечая, он продолжал укладывать свое имущество.
— Сонора. Халиско. Ничего. Ящерицы. Ящерицы, и кактусы, и пески, и ничего. И герилья.
— Герилья?
— Крестьяне, которые думают, что живут во времена Сапаты. Которые не понимают, что время революций в Мексике прошло.
На краю рыночной площади пронзительно и величаво играл народный ансамбль. Хеллот свернул в боковую улочку. Торговец объяснил, как пройти в гостиницу. Она смотрела на улицу двумя этажами с каменными зубьями поверху. Большой ключ со скрежетом повернулся в замке. В номере, куда привели Алфа Хеллота, была ванная, но не было окон, ни на улицу, ни во двор. Сквозь узкую щель над дверью просачивался свет из коридора. Когда Хеллот щелкнул выключателем, под кровать юркнула мышь. Плотно закрыв дверь, он прошел в ванную. На коробке с бумажными салфетками у зеркала восседала маленькая свинцовая копия полуголого тучного Будды.
Не снимая покрывала, Хеллот плюхнулся на кровать, выжав скрип из мягкого матраца. За стеной выли и гавкали два пса, и он подумал о Марвеле Оссе. Протянул руку к стулу, на котором сложил одежду, и отыскал снимок — пожелтевшую газетную фотографию с подписью внизу: Марвель Осс. Только эти два слова. «Сорвался с поводка» — такое выражение употребил Авг. Хеллот. Лай за стеной усилился. Алфик видел их. Два серых слюнявых кобеля. «Для меня не будет неожиданностью, — сказал Авг. Хеллот, — если Марвель Осс сорвался с поводка. Когда некому было его сдерживать».
Алфик смотрел на газетную вырезку. Он с трудом вспоминал лицо. Это было так давно. Истории крепче засели в памяти. И были получше этого лица. Они продолжали жить, когда лицо пропало.
«Красавцем его не назовешь, — говорил Авг. Хеллот, и я тотчас могу подтвердить его суждение. — Физиономия серая и жесткая. Похожа на цемент. На котором кто-то постарался написать большими буквами «говнюк», пока он еще не застыл.
А еще он жирный. Из тех толстяков, что ввинчиваются в трусы. Гора мяса, но гора подвижная. Такая махинища, а прыткий. И не дурак. Удивительный человек, коли на то пошло. Щедрый на выдумку. Рассказчик, каких мало. Потолковать с ним — сущий праздник, каких только историй не наслушаешься. Лишь о себе не любил рассказывать. Откуда родом и то не говорил. Дескать, с детства был выброшен в мир, и все тут.