У каждого своя война
Шрифт:
– Аргонавты имя нам, Из христианских едем стран Мы к султану Вавилона,
Бог храни его корону! – понял, что не дорос до уровня любителя местной драматургии, после чего, протиснувшись через толпу, покинул зал. Минут пять стоял, с наслаждением вдыхая свежий воздух и отходя от тяжелой и душной – приторной атмосферы «зрительного зала».
Пройдясь еще немного по парку, где оставалось не так уж много людей, в основном это были влюбленные парочки, я решил, что с меня хватит праздника. Выйдя, сел на лошадь, которую подвел мне Игнат и вернулся в гостиницу «Медведь и чарка», где я постоянно останавливался, пока жил в городе. Хозяйкой этого заведения была дородная, с пышными формами, итальянка. Лючия Паррезе. Такие нравились Джеффри, поэтому я не удивился тому, что хозяйка и телохранитель нашли не только общий язык, но и общую постель на то время, когда мы жили в Ферраре.
Переодевшись в будничную одежду,
– Что так рано, Том? Я думал, что ты со своими приятелями из стражи виконта в загул ударишься. Или в свите правителя перевелись смазливые девчонки?
– Чего-то не хочется, старина.
– Ты меня удивляешь Томас. Ты не заболел?
– Нет. А сам чего?
– Лючия не любит, когда я сильно пьяный. Говорит, что я тогда на постельные утехи слаб.
– Может, при ней останешься? Женщина, как ты любишь. В теле. Да и дело у нее, вроде, неплохо идет. Деньги у тебя есть, а если еще понадобятся – только скажи.
– Мне и так неплохо, парень. Ты мне вот что лучше скажи: чего ты ввязался в ссору с этим немцем?
– Старина, да брось ты! Ну, ввязался! Что теперь? Дело сделано.
– Сделано, – проворчал Джеффри. – Раньше ты нравом был спокойнее. Сначала думал, а теперь как прежний Томас. Норовишь все на рожон лезть!
Он был прав. Вопреки логике и здравомыслию человека будущего, который должен стоять выше условностей четырнадцатого века я взял и ввязался в поединок. Раньше я старался избегать подобных схваток, так как считал, что подобное выяснение отношений больше относиться к детским пониманиям чести и справедливости, чем к взаимоотношению взрослых людей. Со временем пересмотрел это мнение и стал относиться к турнирам, как к спортивным состязаниям, где требуется проявить силу, отвагу и мужество, но так как мне хватало подобных забав на поле боя, то я не стремился на арену, чем вызывал удивление своих знакомых и приятелей. А тут…
Все произошло в самом начале обеда, который дал правитель Феррары Николо д`Эсте для своих гостей. На нем присутствовал немецкий рыцарь Дитрих фон Дерфельд. О нем ходили слухи как о сильном турнирном бойце. Он уже успел прославиться в Италии, зарубив в поединке двух своих противников секирой. Этим оружием он особенно хорошо владел.
Шут правителя славился тем, что хорошо умел подражать животным и птицам, а сегодня он стал подражать жужжанью пчелы, да так искусно, что те гости, за чьими спинами он демонстрировал свое искусство, начинали отмахиваться, как от настоящей пчелы, тем самым, вызывая смех присутствующих. Так же он пошутил и над немцем. Тот в свою очередь, тоже стал отмахиваться от несуществующей пчелы, но когда понял, что над ним смеются, догадался оглянуться за спину. Увидев шута, резко развернулся. Секунду смотрел на улыбающегося во весь рот шута, а затем сказал: – Пчел отгоняют, а вот трутней бьют! – после чего отвесил шуту мощную оплеуху, от которой тот кубарем полетел на пол. Народ, сидевший за пиршественным столом, просто взорвался от смеха. В принципе тем бы это и закончилось, если бы маленький, тщедушный, похожий сложением на ребенка, шут, не разрыдался. Он заплакал навзрыд, как ребенок, что еще больше усилило всеобщий смех. Не смеялся только один я. Почему-то эта сцена вызвала у меня ощущение гадливости. Когда-то в той жизни вопреки своему принципу не играть в Робин Гуда, я все же влезал в драки, пытаясь хоть таким образом восстановить справедливость, но, сейчас будучи наемником, у которого руки по локоть в крови, должен был счесть это детской шалостью, но что-то мне в этом помешало. Что это было, не знаю, но очевидно было только одно, где-то в самой глубине души эсквайр Томас Фовершэм оставался все тем же Евгением Турминым.
– Ты что же немец над людьми издеваешься?! – мой вопрос не сильно громко прозвучал среди общего смеха, но сидевшие по обе стороны от меня люди резко оборвали смех. Они прекрасно поняли, что просто так такими словами не бросаются.
Немец, продолжавший хохотать над своей шуткой, сразу не понял, что мои слова были обращены к нему, но когда смех за столом начал стихать, он интуитивно понял, что-то опять случилось. Бросил пару быстрых взглядов по сторонам, потом посмотрел через плечо на размазывающего слезы шута и только тогда заметил мой взгляд, обращенный на него. Еще не понимая, что произошло, он, в свою очередь, выжидающе уставился на меня. В его взгляде было все для того, чтобы подтолкнуть человека на действие. Злость, презрение, высокомерие и как последний штрих, скользнувшая по губам наглая усмешка. Я выжидал не из-за страха, а из-за того, что во главе стола сидел мой господин маркиз д`Эсте. Как он отреагирует? Только от него сейчас зависело прекратиться или получит свое продолжение назревающий
– Нехорошо маленьких обижать. Ты так не думаешь, немец?
Уже то, что я обратился к Дитриху фон Дерфельду неуважительно, говорило о том, что я хочу его оскорбить, пусть даже не на прямую. Понял это и немецкий рыцарь. Он встал и гордо выпрямился.
– Ты хочешь оскорбить меня?
– А ты как думаешь? Тот с полминуты думал, а потом сказал: – Это оскорбление моей чести!
– И что ты теперь будешь делать?! – продолжал я издеваться над ним.
– Нас рассудит оружие!
– Как скажешь! Поединок был назначен на второй день турнира.
Труба затрубила в третий раз. При этом звуке мы стали медленно сходиться. С минуту мы кружили, пока фон Дерфельд не начал атаку. По движениям немецкого рыцаря и по его умению владеть щитом и секирой я понял, что не зря о нем шла слава искусного бойца. Меня наверно должны были охватить сожаления о том, что я так глупо ввязался в подобную авантюру, но ничего подобного я не испытывал, за исключением азарта игрока, поставившего все на кон.
Немец вначале несколько нервировал меня своей тактикой; подставляя щит при моем ударе и в последнее мгновение, когда секира должна была обрушиться на него, слегка отдергивал его назад, от чего даже самый богатырский замах терял силу. К тому же он все время находился в постоянном движении: то пятился назад, то начинал напирать. Не сразу я смог приладится к хитрой тактике, и поэтому пропустил несколько серьезных ударов, хоть и принятых мною на щит, но при этом отдавшихся тупой болью в левой руке.
Бой затягивался. На галереях и в толпе, окружившей ристалище, царила тяжелая, давящая тишина, в которой были только слышны, то звонкие, то глухие удары лезвий и обухов о щиты.
Дитрих фон Дерфельт неожиданно понял, что его тактика, приносившая ему до этого только победы, с этим противником не работает, и занервничал. Вместе с нарастающей тревогой немцу неожиданно пришла мысль, что его уверенность в своих силах стояла между ними как железная решетка, а теперь эта преграда исчезла, и он оказался один на один с хищным зверем. Несмотря на всю ловкость, с какой он отдергивал щит, ему так же пришлось принять на щит немало моих сильных ударов, от чего его левой руке хорошо досталось. Будучи человеком опытным и искушенным в военном ремесле, немецкий рыцарь понял, что бой затягивается, а значит становиться опасным и непредсказуемым, поэтому он решил изменить свою тактику. Уйти в оборону, чтобы сохранить как можно больше сил и ожидать удобного момента, чтобы нанести решающий удар.
Я уже давно не походил на мальчика для битья, каким когда-то выступил на турнире в Мидлтоне, и как только понял, насколько искусен и ловок противник, не только не стал горячиться, а, напротив, стал еще осторожнее и расчетливее. Теперь, когда я понял, что немец выдыхается, я изменил свою тактику и стал больше атаковать. Мои удары становились все сильнее и сокрушительнее. Хотя мы с немцем словно поменялись манерой ведения боя, его удары от этого не стали слабее. Наоборот, два коротких, но очень мощных удара, которые он нанес, целясь в мое правое плечо, заставили онеметь мою руку за щитом, который принял на себя их силу.
Но то, что противник устал, нетрудно было понять по его отяжелевшему шагу и рвущемуся из груди хриплому дыханию. Впрочем, мне было не легче, но при этом внутри меня жила странная уверенность в моей победе, которая давала мне силу. Я почти непрерывно наносил удар за ударом. Как под топором дровосека откалываются от дерева огромные щепы, так под моей секирой стали ломаться щит и доспехи немецкого рыцаря. Немецкий рыцарь стал отступать, а я словно в каком-то упоении продолжал наносить ему удар за ударом. Усталость противника, наконец, сделала свое дело, теперь он лишь изредка наносил удар, при этом надеясь не столько поразить меня, сколько уменьшить мой напор. С каждым своим шагом назад, он все выше поднимал щит над головой, чтобы еще и еще раз уберечься от удара. Как только я сообразил, что в эти короткие моменты он закрывает себе обзор, то не замедлил воспользоваться этим. Дождавшись, с силой ударил щитом в его щит. Рыцарь от неожиданности потерял равновесие и на секунду раскрылся, в то же самое мгновение лезвие моей секиры с хрустом врезалась в его правый наплечник, исторгнув душераздирающий крик из груди фон Дерфельта. Немец пошатнулся, сделал короткий шажок назад, чтобы удержать равновесие, но колени подломились, и он рухнул навзничь на песок ристалища. В следующую секунду знать и простой народ взорвались в неистовом реве.