У каждого своя война

Тюрин Виктор Иванович

Только я хотел спросить, куда мы пришли, как телохранитель сделал несколько шагов и постучался в неприметную дверь. Она была похожа на черный ход харчевни, через который доставляют дрова и съестные припасы. Джеффри снова постучал, а затем через определенный промежуток времени в пробарабанил пальцами по двери в третий раз.

Секунду спустя дверь распахнулась, но на пороге никто не показался. По жесту телохранителя мы вбежали в дом. Джеффри зашел последним, после чего запер за собой дверь. В помещении было темно. Пахло мышами, прогорклым жиром и кислым вином. Я стоял, не зная куда идти, пока телохранитель не потащил меня куда-то за рукав. Сделав несколько шагов в полной темноте,

я услышал легкий скрип открываемой двери.

– Осторожно. Сейчас будут ступеньки, – прошептал мне на ухо Джеффри.

Ведя рукой по стене и осторожно нащупывая ногами ступени, я спустился в подвал, затем встал у стены, не зная, куда идти дальше. Мимо меня протиснулся Джеффри. По последующим звукам я определил, что тот разжигает огонь. Сначала пламя свечи осветило его фигуру, потом он развернулся, и я смог разглядеть нависший прямо над головой потолок и брошенные на пол матрасы, набитые соломой.

– Еда и вино, здесь в углу, – и он показал в темноту у себя за спиной. – Сейчас мне надо идти, Томас. Подготовить другое, более надежное, место.

– А это?

– Это временное. Здесь время от времени бандиты прячут награбленное, а иногда сами пережидают трудные времена. Это место известно многим, пусть даже только преступникам. Пройдет неделя, поверь мне, я найду способ выбраться из города, Томас.

– Спасибо тебе, старина.

Застоявшийся запах кожи, пота, железа и человеческих экскрементов, витавшие в этом полуподвале – тайнике неожиданно мне напомнили камеру пыток. Меня тут же передернуло, как только я вспомнил о ней. Пытка показала мне, насколько бесправен человек, не наделенный силой и властью, а также насколько тонок и ничтожен волосок, на котором висит человеческая жизнь. Хотя я знал все это и раньше, зато теперь это было выжжено клеймом на моей шкуре. Взгляд невольно упал на мою левую кисть, хотя обычно я старался избегать смотреть на багрово-красную корку, которая покрывала мою кисть. Каждый раз, когда я смотрел на ожог, во мне начинал шевелиться зверь. Он был уже не тот, которого я мог удержать на короткой привязи, теперь он все больше походил на дикого и свирепого хищника, готового рвать горло каждому, кто встает у него на пути. Было, похоже, что те запасы цивилизованности, хранившиеся во мне, сгорели в огне факела, которым жгли мою руку.

Через день пришел Джеффри и принес Игнацио одежду крестьянина, а мне монашескую рясу. Когда мы вышли у дверей нас ждал мул, нагруженный вязанками хвороста. Его повел Игнат, а я поплелся в двух шагах от него. Впереди шел, припадая на левую ногу, мой верный слуга. Минут двадцать мы плутали по улицам. За это время мы дважды видели усиленные патрули стражников, прочесывающие улицы в поисках беглецов. Со слов Джеффри я знал, что только воров поймали и сейчас они снова сидят, правда, теперь уже в городской тюрьме.

Когда мы свернули в очередной переулок, я понял, что мы оказались в районе городской бедноты. Нечистоты, горы мусора, деревянные дома с покосившимися крышами – все это говорило о беспросветной нищете. Но мы не остановились здесь, а прошли дальше до самой крепостной стены, где на пустыре, в гордом одиночестве, стоял барак. В десятке ярдов от входа стоял мужчина в потрепанной одежде, с изрядно потасканным лицом и тусклыми глазами. Он равнодушно посмотрел на нас, потом на Джеффри.

– Они? – так же равнодушно спросил он.

– Они, – лаконично ответил Джеффри и сунул ему в руку несколько монет.

– Идите за мной, – сказал нам мужчина. – По дороге ничего не трогайте и ничего не касайтесь.

Мы вошли. В здании окон не было, поэтому стоял полумрак. Свет проникал сквозь многочисленные щели

в стенах и потолочных дырах. Посредине помещения стоял стол – козлы, на котором стояло распятие. По обе его стороны теплились две свечи. Расходясь от стола, вдоль стен, стояло два десятка лежаков, на которых лежали донельзя грязные матрасы. Только четыре лежака из них были сейчас заняты. На них сидели и лежали люди со страшно изуродованными лицами, в черных балахонах, которые проводили нас внимательными взглядами. Мы прошли до самого торца барака, находившегося в противоположной от них стороне. Подведя нас к двум крайним лежакам, стоявшим у самой стены, наш проводник указал на них рукой.

– Это ваши. Матрасы новые, заменил только вчера. Продукты в корзине. Там же свеча. Ведро для естественной нужды – стоит чуть дальше. Здесь на лежаке – балахоны и трещотки. Когда уйду – переоденетесь. Теперь еще. Вот две палки. Если те, – он не оглядываясь, ткнул себе за спину рукой, – захотят с вами пообщаться – их длины и веса хватит, чтобы отбить у них все желание. Вечером я приду и принесу еще еды.

Договорив, мужчина развернулся и пошел назад. Мы с Игнатом переглянулись. Мы находились в так называемом лазарете для прокаженных.

Средневековые лепрозории были не медицинскими учреждениями, а местом, где больные были предоставлены самим себе. Они под страхом смертной казни не могли покидать этого места без специального разрешения. За стенами лепрозория больные должны быть одеты в черные балахоны и островерхие шляпы или колпаки с белой полосой, а так же обязательно оповещать о своем приближении звуками колокольчика или трещотки, чтобы здоровые могли уйти с дороги. Средневековые врачи не сомневались в том, что проказа – заразное заболевание. В то время как чума и черная оспа, опустошавшие города Европы, появлялись лишь изредка, а потом исчезали, проказа в средние века существовала постоянно, поражая сотни тысяч людей. Огромный страх перед этой болезнью оправдывал жестокие меры по изоляции прокаженных, ставя их вне закона.

Зажгли свечу и, прилепив ее к краю лежака, переоделись в черные балахоны и надели шляпы с белой полосой, после чего сели. Я покрутил в руке трещотку, предназначенную чтобы предупреждать горожан о том, что идет прокаженный, а затем отбросил ее в сторону. Игнасио, бросив несколько опасливых взглядов в сторону больных, вроде успокоился, и теперь положив под голову руки, лежа дремал. Я же думал о том, что арбалетный болт поставил окончательную точку в истории с предательством. Комендант нанял убийцу, чтобы заткнуть рот единственному свидетелю, который мог в самый последний момент раскаяться и рассказать об участии в преступлении его сына, Винценто Перре. Но так уж случилось, что не повезло, ни коменданту, ни правосудию. Определившись с этим вопросом, я снова вернулся к обдумыванию своего положения. Насколько я знал, то прокаженным разрешалось просить милостыню только в строго отведенных местах, зато, если больные лепрой захотят уйти из города, им никто не будет препятствовать. Осталось переждать несколько дней, пока все утихнет, а бдительность городской стражи притупиться, после чего можно было уходить из города.

«Хорошо. Вырвался я из города, а дальше что? Спасти графиню становиться практически невозможно. Да и какой я сейчас боец с изуродованной рукой. Правда, пальцы шевелятся, значит, есть надежда, что рука восстановиться, – тут я неожиданно почувствовал, как у меня пересохло в горле.

Порывшись в большой корзине, достал мех с вином и оловянную кружку. Налил и тут же с жадностью выпил.

«Похоже, каждый из нас останется на прежнем месте. Я – там, куда меня занесет судьба, а она в тюрьме».