У кого что болит (сборник)
Шрифт:
Я подался вперед и внимательно посмотрел на него, стараясь не пропустить реакции на мои слова.
– Меня зовут Перкинс, Уильям Перкинс, в тысяча девятьсот седьмом году я учился в Рептоне.
Все, кто ехал в вагоне, затихли, и я чувствовал: они напряженно ждут, что же произойдет дальше.
– Рад познакомиться с вами, – сказал он, опустив газету на колени. – Меня зовут Фортескью, Джоселин Фортескью. Я закончил Итон в тысяча девятьсот шестнадцатом.
Агнец на закланье
В комнате было натоплено,
Мэри Мэлони ждала мужа с работы.
Она то и дело посматривала на часы, но не с беспокойством, а лишь затем, чтобы лишний раз убедиться: каждая минута приближает момент его возвращения. Движения ее были неторопливы, и казалось, что она все делает с улыбкой. Она склонилась над шитьем, и вид у нее при этом был на удивление умиротворенный. Кожа ее (она была на шестом месяце беременности) приобрела жемчужный оттенок, уголки рта разгладились, а глаза, в которых появилась безмятежность, казались гораздо более круглыми и темными, чем прежде.
Когда часы показали без десяти пять, она начала прислушиваться, и спустя несколько минут, как всегда в это время, по гравию зашуршали шины, потом хлопнула дверца автомобиля, раздался звук шагов за окном, в замке повернулся ключ. Она отложила шитье, поднялась и, когда он вошел, направилась к нему, чтобы поцеловать.
– Привет, дорогой, – сказала она.
– Привет, – ответил он.
Она взяла у него шинель и повесила в шкаф. Затем подошла к буфету и приготовила напитки – ему покрепче, себе послабее – и спустя короткое время снова сидела на своем стуле за шитьем, а он – напротив нее, на своем, сжимая в обеих ладонях высокий стакан и покачивая его так, что кубики льда звенели, ударяясь о стенки.
Для нее всегда это было самое счастливое время дня. Она знала: его не разговоришь, пока он не выпьет немного, но рада была после долгих часов одиночества посидеть и молча, довольная тем, что они снова вместе. Ей было хорошо с ним рядом. Когда они оставались наедине, она ощущала его тепло – точно так же загорающий чувствует солнечные лучи. Ей нравилось, как он сидит, беспечно развалясь на стуле, как входит в комнату или медленно передвигается по ней большими шагами. Ей нравился этот внимательный и вместе с тем отстраненный взгляд, когда он смотрел на нее, ей нравилось, как он забавно кривит губы, и особенно то, что он ничего не говорит о своей усталости и сидит молча до тех пор, пока виски не вернет его к жизни.
– Устал, дорогой?
– Да, – ответил он. – Устал.
И, сказав это, он сделал то, чего никогда не делал прежде. Он разом осушил стакан, хотя тот был полон наполовину – да, пожалуй, наполовину. Она в ту минуту не смотрела на него, но догадалась, что он именно это и сделал, услышав, как кубики льда ударились о дно стакана, когда он опустил руку. Он подался вперед, помедлил с минуту, затем поднялся и неторопливо направился к буфету, чтобы налить себе еще.
– Я принесу! – воскликнула она, вскакивая на ноги.
– Сиди, – сказал он.
Когда он снова опустился на стул, она заметила, что он не пожалел виски и напиток в его стакане приобрел темно-янтарный оттенок.
– Тебе принести тапки, дорогой?
– Не надо.
Она смотрела, как он потягивает крепкий напиток, и видела маленькие маслянистые круги, плававшие в стакане.
– Это просто возмутительно, – сказала она, – заставлять полицейского в твоем чине целый день быть на ногах.
Он ничего на это не ответил, и она снова склонилась над шитьем; между тем всякий раз, когда он подносил стакан к губам, она слышала стук кубиков льда.
– Дорогой, – сказала она, – может, принести тебе немного сыру? Я ничего не приготовила на ужин, ведь сегодня четверг.
– Не нужно, – ответил он.
– Если ты слишком устал и не хочешь пойти куда-нибудь поужинать, то еще не поздно что-то приготовить. В морозилке много мяса, можно поужинать, не выходя из дома.
Она посмотрела на него, дожидаясь ответа, улыбнулась, кивком выражая нетерпение, но он не сделал ни малейшего движения.
– Как хочешь, – настаивала она, – а я все-таки пойду и принесу печенье и сыр.
– Я ничего не хочу, – отрезал он.
Она беспокойно заерзала на стуле, неотрывно глядя на него своими большими глазами.
– Но тебе надо поесть. Пойду что-нибудь приготовлю. Я это сделаю с удовольствием. Можно приготовить баранью отбивную. Или свиную. Что бы ты хотел? У нас все есть в морозилке.
– Давай не будем об этом, – сказал он.
– Но, дорогой, ты должен поужинать. Я все равно что-нибудь приготовлю, а там как хочешь, можешь и не есть.
Она поднялась и положила шитье на стол возле лампы.
– Сядь, – сказал он. – Присядь на минутку.
Начиная с этой минуты ею овладело беспокойство.
– Ну же, – говорил он. – Садись.
Она медленно опустилась на стул, не спуская с него встревоженного взгляда. Он допил второй стакан и теперь, хмурясь, рассматривал его дно.
– Послушай, – сказал он, – мне нужно тебе кое-что сказать.
– В чем дело, дорогой? Что-то случилось?
Он сидел не шевелясь и при этом так низко опустил голову, что свет от лампы падал на верхнюю часть его лица, а подбородок и рот оставались в тени. Она увидела, как у него задергалось левое веко.
– Для тебя это, боюсь, будет потрясением, – заговорил он. – Но я много об этом думал и решил, что лучше уж разом все выложить. Надеюсь, ты не будешь судить меня слишком строго.
И он ей все рассказал. Это не заняло у него много времени: самое большее – четыре-пять минут. Она слушала мужа, глядя на него с ужасом, который возрастал по мере того, как он с каждым словом все более отдалялся от нее.
– Ну вот и все, – произнес он. – Понимаю, что не вовремя тебе обо всем этом рассказал, но у меня просто нет другого выхода. Конечно же, я дам тебе деньги и буду следить за тем, чтобы у тебя все было. Но давай не будем устраивать скандала. Надеюсь, ты меня понимаешь. На службе косо посмотрят на скандал.