У Лукоморья
Шрифт:
Бежин луг, 1967 год.
— Бежин луг, — сказал он, потягиваясь после дремоты. — Деревня тоже называется Бежин луг… А вы, наверное, юристы?
Мы не сразу поняли, а когда поняли, не удержались от смеха.
— A-а, сам дьявол нынче не разберет: юристы, туристы… — не обиделся старик. — Мне надысь юристы стакан поднесли и закусить дали…
Мы огляделись и увидели: стоим на краю большой
Внизу — царство лозняка и высокой травы. Темно-зеленый вблизи лозняк, разбегаясь по лугу, синел. По краям же, где равнина упиралась в бугры, все было синим: и дубы на холмах, и барашки кустов, и даже лошадь с маленьким жеребенком. К синеве добавлялся солнечный, золотистый туман, и горизонт уже только-только угадывался.
Большое облако, проплывая с запада на восток, кинуло на равнину прохладную тень. И луга вполне хватило, чтобы вместить и обозначить на лоснящихся травах все полотно и все узорные завитки облака. Мы догнали край тени и пошли вместе с ней по лугу к месту, где сплошная полоса лозняков и высоких ракит прятала речку.
Кое-где и сегодня мальчишки сторожат лошадей ночью.
Луговой праздник у лета — в июне. В деревнях уже точат косы, и луга, кажется, спешат показать солнцу все самое яркое и нарядное.
Выше колен трава. Нагретая у верхушек и прохладная, сыроватая у земли, трава через пару недель станет сеном. Собирая пахучие копны, затруднишься сказать, из чего она состоит, луговая трава. Теперь же, на празднике, все на виду: желтые брызги лютиков, малиновые головки луговых васильков, пушистые стебельки лисохвоста, белые зонтики сладкого купыря, лопухи конского щавеля, плети луговой кашки и тонкие ниточки душистого колоска — все перепутано, перемешано, и все вместе образует плотное душистое разнотравье — идешь, и за тобой остается сыроватый и темный брод.
Бежин луг… Гудят шмели. Луговые чеканы и желтые трясогузки с гибких стебельков настороженным глазом провожают идущего. Кричит потревоженный чибис. Два коростеля — один близко, в кустах, другой где-то у самых бугров то ли зовут, то ли пугают друг друга: крэке, крэке…
Безлюдно. Ходит вдалеке синяя лошадь. Так или не так выглядел луг сто лет назад? Пожалуй, так же. Холмы не могли измениться, кусты и ветлы растут, наверное, на старых местах, и речка течет по прежнему руслу. Вон с того обрыва увидел Тургенев ночной костер. А ребятишки сидели где-нибудь тут, за кустами. Под крики чибиса бредем по траве… Черный круг костра. Обрывок целлофана и спичечный коробок с портретом космонавта Егорова. Кто-то из приезжих так же, как мы, наверное, вспоминая Тургенева, определил место, где когда-то горел костер, и тоже зажег огонек. И так же, как сто лет назад, плескалась рыба в ночной воде, тревожно кричала птица и фыркали в темноте лошади. Мы позавидовали сидевшим тут у огня и пожалели, что надо ехать…
По-прежнему вдалеке, в синих кустах, ходила лошадь. За другим концом луга громыхал трактор. На
Я делал на лугу снимки на память и чувствовал: не хватает самого главного — нынешних ребятишек. И вдруг (везение фотографа!) к реке скатились мальчишки. Вприпрыжку, перегоняя друг друга, они катили большую автомобильную шину.
Я сделал вид, что снимаю в кустах что-то важное. Расчет оправдался — мальчишки остановились.
Десятью минутами позже мы уже знали: речка называется Снежедь; деревня Бежин луг стоит в километре от луга; поздний мороз в этом году тронул на огородах картошку и помидоры; в домах «по телевизору» видят Москву; четверо из ребят умеют ездить на лошади, а у двоих — отцы шоферы и дозволяют сыновьям посидеть за рулем…
— Мы слыхали, у вас тут русалки и ведьмы водятся…
Мальчишки переглянулись и прыснули. Записывая в блокнот имена ребятишек, я спросил, а знают ли они местных ребят: Федю, Павла, Костю, Илюшу…
— Это кто же? — насторожился старший. И тут же сообразил: — A-а, знаю! «Бежин луг», да?
И все остальные догадались, в чем дело.
Мальчишки попросили автомобильный насос: получше накачать шину. Они деловито по очереди сопели, пинали шину босыми пятками. И потом мы с бугра наблюдали, как мелькали в кустах белые головы и слышались звонкие шлепки ладоней по шине.
Я подумал: тургеневские мальчишки стали ведь взрослыми, у них были дети и внуки. Этим, нынешним ребятишкам, они приходятся прадедами… А луг все тот же.
Большой предвечерний луг дымился в долине. По-прежнему кричали два коростеля, лениво наклонялись к траве телята. Вечно молодой луг…
Даже в идущей машине слышно было, как внизу кричат два коростеля.
Фото автора. Тульская область.
9 июля 1967 г.
Чашка чаю
(Широка страна моя…)
Мой дед носил рубашку в заплатах, но слыл сельским аристократом, потому что пил «настоящий дорогой чай». Не тот фруктовый чай, что продается в брикетах, не деревенский грушевый и яблочный взвар, не отвар из малины, черемухи или сухого липового цвета, весьма почитаемый в деревнях, но непонятно почему называемый чаем.
Дед понимал вкус чая и ценил чаепитие. Его деревянная изба, зимой и летом пахнувшая медом, яблоками, сосновой стружкой и сушеными травами, были открыта для всех.
На столе всегда стоял самовар, горшок с сотовым медом, черепушки с творогом, с мочеными и свежими яблоками. Скуповатые деревенские мужики порицали деда за транжирство («Пал Матвев всю копейку на чай переводит»), однако всегда искали предлога заглянуть к деду, посидеть вокруг самовара.
Дед сам заваривал чай. Ополаскивал кипятком большой фарфоровый чайник и потом не спеша сыпал из серебряной обертки тот самый «дорогой чай».
Из всех застольных разговоров, какие мне когда-нибудь приходилось слышать, самыми интересными были за дедовским самоваром. Чай пили из блюдец, не спеша, и разговоры были степенно-неторопливыми. Чашка за чашкой.
Часто вопреки деревенскому порядку рано ложиться спать разговоры шли до полуночи. Деревенские новости. Рассказы, кто где был, что видел… Я сидел на задней лавке, и к полуночи стол и пускавший на нем пары самовар казались мне кораблем, который вот-вот уплывет в открытое настежь окно. За самоваром иногда пели старинные песни. И за этим же столом я не один раз слышал от деда рассказ о чае.