У памяти свои законы
Шрифт:
— Неужели, ты думаешь, все против тебя, одна ты?..
— Да, да, — почти кричит Зина. — Все! Уж я-то знаю теперь цену людской дружбе, верности, честности. Не повторяй красивых слов. Молчи. Больше всего я боюсь лжи, приправленной красивыми словами.
— Значит, и я лгу? — спрашивает он.
— Ты? Что же будет тогда, если станут лгать такие, как ты?..
— Ты обвиняешь в своем несчастье весь свет, — говорит он, — а между тем…
— Что «между тем»? — настороженно спрашивает она.
— А между тем…
— Не надо, — прерывает она. — Не договаривай, знаю. У моего отца много недостатков, как у каждого человека.
— Что?
— Иначе я бы пришла сюда и бросилась в это ущелье… Чтобы и костей не осталось.
— Бред! — сказал он.
— Нет, не бред!
— Глупости. Красивые слова. А ты их так не любишь.
Колобок сидит в раскрытой пасти хитрой лисы. Он дрожит, он раскачивается, он подскочит сейчас и укатится за гору. Из ущелья, как из бездонного колодца, выползает тьма…
…Закат. Восход.
…Чем выше, тем дальше видно.
…Они высоко. Они переждут тут ночь. А утром встретят солнце…
— Петр Семеныч! Вы слышите?
— Да, конечно, — ответил я. — Слышу. Вы спросили, Сергей Сергеевич…
— Ничего вы не слышите… Я спросил… Об этой статье я спросил…
— Что же вы спросили об этой статье?
— Мне трудно поверить, что она о вас…
— Мне тоже, — сказал я.
— Неужели это правда, Петр Семеныч: пришли к вам рабочие из какого-то цеха выяснить, почему они не полностью загружены и, значит, меньше стали зарабатывать, а вы… вы якобы, не объяснив ничего, выгнали их да еще сказали: «Меньше животы жратвой набивать будете»? Это правда, Петр Семеныч?
Я только руками развел: когда читал эту статейку, сам удивлялся.
— Написать все можно, — сказал я.
— Вы не ответили. Правда?
— Ступакова спросите, он не соврет, он зол сейчас.
— Был такой факт, — сказал Ступаков. — Однако надо знать обстоятельства.
— Ничего не надо, благодарю, — сказал Сергей Сергеевич. — А это вымысел: старик рабочий посоветовал вам, как лучше и справедливее заселить освободившуюся квартиру, а вы его крепким словом попотчевали?
— Было. Все было, — сказал я. — Не затрудняйтесь вспоминать. Я вырезал эту статью. Повесил в столовой. Можете прочесть ее вслух. И в «Фитиле» меня изобразить… Ну в самом деле, Сергей Сергеевич, надо знать и обстоятельства. Не мог же я ни с того ни с сего старика обругать? Что это за квартира, вы знаете? Что за старик, знаете? Тут тысяча всяких причин. Любой факт при желании можно повернуть и так и эдак. Насобирать фактиков можно мешок…
— А зачем мешок? Одного достаточно. Тяжело мне было читать эту статью. Но все же я порадовался.
— Благодарю.
— Не за что. Впрочем, вас-то я пожалел. Не чужой вы мне. Факту порадовался. Факту появления такой статьи. Ничего, умейте слушать… Значит, время придет, и будут не статьи писать, а с работы гнать за одно-единственное грубое слово. Я идеалист? Воздушные замки строю? Возможно, но так будет. Я стар, я привык правду в глаза говорить. Это горько, но ведь это так, Петр Семеныч, вы не только строили… вон дома, завод, — он ткнул сухой своей рукой в окно, — но рушили… и значительно большее…
Черт возьми, как все это надоело! Я устал от таких вот лирических проповедей. Бесконечно устал.
— Ой, Сергей Сергеевич, не надо, — сказал я. — Я давно знаю, что я рушил и что сеял.
Ах, черт, снова разболелась голова! Невыносимо она болит, боль распирает череп, он лопнет сейчас. Лопнет!
— Ну, успокойтесь, голубчик, — сказал Сергей Сергеевич.
— Ничего, пустяки. — Я постоял, закрыв глаза, нашарил пирамидон и проглотил таблетку. — Это бывает. Сейчас отпустит.
И отпустило немного.
— Ну ладно, долой разговоры, — сказал Сергей Сергеевич. — Дождь прошел, идемте на свежий воздух. Леночку, кстати, встретим.
Но я не хотел на свежий воздух. Мне нужно было выговориться. И я сказал:
— Трескотни много, Сергей Сергеевич. Не забыть мне, как генерал сказал перед смертью: «Бой идет, небывалая битва». Идет ведь бой, Сергей Сергеевич. Ведь коммунизм мы должны построить. И построим! А вы какого-то старичка пожалели. Обидел я его грубым словом? Ах, как жалко старичка! Что же вы-то сами людей не жалеете? Дураками их выставляете. Дубиной по башке. Кулаком в морду. Где это, скажите, в жизни, не в кино можно увидеть идиота вроде вашего пожарника Тюлькина? Взобрался на дерево, сидит на суку и пилит этот сук. И бултых в реку. Утоп. А потом в речном государстве среди рыб пожарную контору организовал. Или другой — как его? — Крылышкин. Луна ему, видите ли, помешала. Веревку притащил и бросает петлю, хочет месяц за рог уцепить и сдернуть с неба. А этот, милиционер, — черт его знает, как и зовут-то — сам на себя анонимки пишет и сам же расследует. Уроды ведь, Сергей Сергеевич. Нехорошо. Люди! А вы так грубо. По мордасам. А почему не нежненько, вежливо?
Ступаков засмеялся.
— А ты сиди, — сказал я. — Что же это получается, Сергей Сергеевич? У Тюлькина тоже душа. И детки есть. Посмотрят детки в кино на такого Тюлькина да, не дай бог, в своем папочке его узнают — вот и безверие. Да и Тюлькин оскорбится. Зачем обижать? Человек же. У него тоже имеются душевные переливы, как выразился наш заводской философ товарищ Ступаков. Этот, Тюлькин, может, занялся уже самовоспитанием, а вы его в морду, дубиной по башке!
— О чем вы говорите?!
— О том же все. О том. Бой идет. За коммунизм. И нельзя иначе с Тюлькиным. Дубиной. Кулаком. У вас свои Тюлькины, у меня свои. Под ногами путаются. Мне некогда ждать, пока вы их на экране изобразите…
— Интересно. Весьма. В первый раз такую концепцию слышу, — сказал Сергей Сергеевич. — «Я ваш персонаж» — это вы изрекли. Я же далек был от такой мысли. А теперь мой персонаж объявляет, что он со мною, сатириком, одно дело делает. Тюлькин и я — единомышленники. Оригинально. Спасибо, это можно и на вооружение взять.