У памяти свои законы

Евдокимов Николай Семенович

— Берите, — сказал я, — гонорара не надо.

Слава богу, Лена пришла. И Варьку привела. Старик тут же ей сказку изобразил. Ступаков посидел, похохотал, да усовестился наконец и ушел. А зонт не забыл, забрал, скотина.

Как я обрадовался, когда увидел Сергея Сергеевича у ворот, а теперь ждал только одного: чтобы уехал он. «Может, пригожусь». Пригодился. Пришел, увидел, рассудил. Я смотрел, как он возится с Варькой, разговаривает с Леной, и удивлялся: большую жизнь прожил он, нелегкую, тоже знал, почем фунт лиха. Откуда же у него такая наивность, слюнявый

этот гуманизм: «Все человеки»? Или к старости люди постепенно размягчаются?

Мы расцеловались, прощаясь. Я довез его до аэродрома, помахал самолету и поехал назад.

Была ночь. Улицы пусты. Дома темны. И у меня на душе пусто и темно. Темно и пусто.

Лена, наверно, спала. Я поскребся в дверь и вынул ключи. Из кармана к ногам упали три рубля. Ее три рубля. Измятая и разглаженная бумажка. Замусоленная, с загнутыми, порванными краями. В тусклом свете фонаря она казалась еще грязнее, еще истрепанней. «Три карбованці. Тры рублі. Уч. сум.».

Я сложил ее и сунул в карман.

Варенька спала. И Лена спала. Или делала вид, что спит.

Заснул я, наверно, сразу. Но среди ночи проснулся и вышел во двор. Последнее время я плохо сплю. Последнее время я просыпаюсь почти каждую ночь. Лежу. Или тихо выхожу во двор. Пробираюсь в дальний конец и сижу там до первого рассвета.

Отсюда мне виден весь город. Он лежит в низине, он не спит. Он дышит спокойно и ровно. Ночь клочьями висит над ним. Я слышу, как с шорохом ползут из его труб дымы. Они скребутся, цепляясь друг за друга. Они ползут к темному небу, заклеивая на нем звезды. Пронзительно, детскими голосами кричат «кукушки». Будто аукаются многочисленные заводы. Однако пока я скорее угадываю, чем вижу, и дымы, и цехи, и дома, реку, парки… Но не пройдет и нескольких минут, как я увижу весь город. Может быть, для этого я и просыпаюсь, для этого и сижу, затаившись здесь, во дворе, чтобы увидеть то, без чего не могу жить. У каждого свои закаты и восходы. У каждого свое солнце. Мое вон… Вон оно…

В темной глубине цехов тлеет оранжевая искра, она вздрагивает, она растет на глазах. Сначала она, как яичный желток, невелика и упруга. Но вдруг этот желток лопается, брызги его летят к небу, они заливают крыши цехов, домов, городские парки. Гигантские тени прыгают от земли до облаков. И вот уже все горит там, внизу, ослепительным огнем, будто солнце упало и раскололось. Это доменная печь дает чугун. И теперь видны другие цехи, другие заводы, городские окраины, виден мост над рекой, видны плывущие по нему платформы с горячими розовыми изложницами.

Я сидел, смотрел на тень домны, шатающуюся между серых туч, слушал голоса «кукушек» и курил. Мне хотелось, чтобы эти минуты длились бесконечно.

За спиной раздались шаги Лены, но я не обернулся.

Она долго молчала, смотря на оранжевое мутное зарево.

Наконец сказала:

— А ведь мы очень одиноки, Петя. Почему?

— А, не надо, скучно.

— Ну не надо так не надо, — покорно согласилась она. — Отчего ты меня не любишь?

— Люблю.

— Нет. Мы живем рядом, но не вместе.

И так всю жизнь. Я хочу быть справедливой: ты был заботлив, внимателен по-своему, но сердца твоего я никогда не чувствовала.

— Дорогая, у меня одно сердце, — сказал я, — только одно. А все думают, что у меня их десяток. И все что-то требуют от меня, всем я что-то должен. Но у меня одно сердце, на всех его не разделишь.

— И, значит, никому?

Я молчал, мне совсем не хотелось разговаривать. Тем более об этом. У таких разговоров нет ни начала, ни конца.

Она грустно засмеялась.

— Ну? — спросил я.

— Так. Знаешь, мне иногда хотелось тебе изменить.

— Спасибо. Мне мало надавали пощечин, валяй и ты.

— Но я не изменила. Не бойся. Я только хотела изменить.

— С кем же?

— Ни с кем. Теоретически. Чтоб не чувствовать твоей власти над собой. Чтоб ты понял: я тоже женщина. И стою больше, чем тебе кажется.

— Мелко. Пошло. Глупо.

— Возможно. А ты мне изменял?

— Не люблю исповедей. И тебе не советую исповедоваться. Я не поп.

— Ты мне изменял?

— Неужели думаешь, скажу: да?

— Не думаю. И все же?

— Оставь.

— Между прочим, ты стал разговаривать во сне.

— Да ну?

— Да. Ты сейчас звал во сне какую-то Зину.

Я испуганно проглотил слюну, сказал:

— Ерунда. Никого я не звал.

— Значит, мне померещилось.

— Значит.

— Я не ревную, не воображай. Но все же, кто она?

— Оставь. Пойдем спать.

— Эх ты, трус!

Я усмехнулся: чего, собственно, я испугался? Все равно она должна когда-то узнать. Ведь тут никакой моей вины перед нею нет.

— Ну хорошо, слушай. Однажды я вышел из заводоуправления. Был сильный мороз. Смотрю, поднимается в гору…

— Не паясничай. Не хочешь говорить, не надо.

— Почему же, я говорю, слушай… Поднимается мне навстречу девчонка, распрекрасная, расчудесная. И говорит: «Меня зовут Варя, я ваша дочь, давай поцелуемся, папа».

— Ну довольно. Идем спать, зябко.

— Сейчас будет жарко. Слушай.

— Пусти. Я хочу спать. Ну пусти же.

— Как угодно, иди. Только это правда.

— Что правда?

— Это. Подошла девочка: «Я ваша дочь».

Она взглянула мне в лицо. И испугалась, поняв, что я не шучу. И опустила голову, смотря себе под ноги, сцепив пальцы рук. Я рассказывал, а она сидела, не двигаясь, не поднимая головы, будто оцепенев. Я все ей рассказал, — как ехал с Варей в машине, как сидел в ресторане, как оставил ее на вокзале.

— Вот и все, — сказал я.

Она молчала. Молчала долго, недобро, и я пожалел, что рассказал ей об этом.

— Почему ты мне никогда не говорил об этой женщине?

— Я тебе о многом не говорил. Знаком-то я с нею был две недели какие-нибудь. Демобилизовался, приехал посмотреть на места, где воевал, и уехал в институт. И вообще было это задолго до нашей свадьбы.

— Ты любил ее?

— Снова допрос?

— Любил?

— Не знаю… Может быть. Между прочим, я уже жалею, что рассказал тебе.