У памяти свои законы
Шрифт:
Я вытер ноги о тряпку, что лежала на крыльце, зашел внутрь. За деревянным барьером сидела девушка с бигудями, в зеленом платье. Мусоля палец, она считала конверты в толстой пачке.
Я спросил, нет ли на мое имя телеграммы до востребования. Не отрываясь от своего занятия, она покачала головой.
— Если будет, пусть занесут в Дом приезжих.
Она кивнула.
— Я жду очень важную телеграмму. Вы не забудете? Запишите фамилию.
— Вам обязательно надо, чтоб я сбилась, — рассердившись, сказала она и отбросила конверты. —
Я ушел и снова побрел, сам не зная куда. И неожиданно остановился, потому что узнал улицу, на которую вышел, обогнув почту. Узнал и улицу, и дома, и даже деревья тоже узнал. Сейчас, через сто шагов, будет дом, где жила Зина.
Да, вон этот дом, вон калитка, а у калитки стоит Варя.
Она стоит у калитки, смотрит в мою сторону. Стоит, словно давно ждет меня.
Кто-то кричал у них во дворе, двор был полон людьми, там бегали, суетились женщины, а Варя стояла не двигаясь, смотря в мою сторону.
Платье ее было измято, мокро, оно облепило худое ее тело, волосы растрепались. Ужасный какой-то вид! Случилось что?!
Я побежал.
Варя
Я проснулась рано. Очень рано. Только-только начало развидняться.
Мама не спала. Лежала с открытыми глазами.
— О чем ты думаешь? — спросила я.
— Так, лежу, — ответила она.
Голос у нее был грустный.
Я спросила:
— Можно к тебе?
— Большая, постыдись, — сказала она, но я перебежала к ней, прижалась к ее теплому телу.
Мы полежали молча. Я сказала:
— Расскажи что-нибудь.
— Что?
— Ну, об отце, например.
Она притихла.
— Не сердись.
— Не сержусь. Что рассказать?
— Хороший он или плохой?
— Не знаю.
— Но ты же боишься его. Даже вспоминать боишься.
— Я просто забыла его. Мне он сделал зло.
— Но если ты любила его, значит, он был хороший? Не могла же ты любить подлеца?
— Все люди, девочка, хорошие.
— Нет, — сказала я.
— Все, — повторила она.
— Подлецы тоже хорошие?
— Подлецов матери не рожают. Несмышленышей рожают, малых детишек. И песни над ними поют благородные. Не будет на земле лжи — не будет плохих людей. Иди. Спи.
— Нет, — сказала я, — неправда. Нельзя быть такой.
— Наверно, нельзя, — сказала она. — Но стараться понять людей нужно. Другой зол не по своей вине.
— А по чьей же еще? Интересная философия. Не хочу я понимать подлецов. Он обманул тебя, бросил, изломал тебе жизнь. И не виноват? Дядя виноват? Обстоятельства виноваты? Так можно оправдать любую подлость. Оправдать и простить. Почему же ты его никак не простишь?
— Не надо, девочка, об этом… Иди, спи. Ну, пожалуйста…
Слезы
— Мама, милая, — сказала я, — как я хочу, чтобы ты была счастливая.
— Я счастливая, девочка, — сказала она.
— Ты любишь Олега Николаевича?
— Да, — ответила она.
Я поцеловала ее, выползла в окно, побежала купаться.
Берег был пустынен. Причал безлюден. Даже чаек не было — спали еще где-то.
Я долго плавала, а когда вылезла на берег, вдруг из-за скалы с криком, дурачась, выскочил Андрей.
— Сумасшедший, испугал!
Он засмеялся.
— Отвернись, нахал!
Я не стеснялась его прежде. Теперь стесняюсь.
— Ну! Отвернись.
Он отвернулся, я натянула на купальник платье.
Мы лежали на песке. Солнце было еще мягкое, еще не грело. Я устала лежать на холодном песке.
— На стройку, что ль, пошли?
— В такую рань?
— Ну и что? Пойдем.
Он искупался, и мы пошли. Мы не торопились, шли по берегу. До начала работы было еще часа полтора. Волны шипели, облизывая желтый песок. Он сразу становился темным, почти черным. И наши следы чернели. В них пузырилась пена. Вода щекотала ноги.
Высоко на обрыве, за кустами, виднелась стрела подъемного крана и красные кирпичные стены дома отдыха — он был еще без крыши, гол, как птенец, но уже угадывалось, как он будет красив, когда застеклят его огромные окна, облицуют стены. Он стоял высоко над морем, среди красных прямых сосен, — лучшее место едва ли можно было выбрать у нас в Новоморском. Оттуда проведут к пляжу дорогу, выровняют крутой склон — и не узнать будет дикого этого места. Но пока вверх вела только узкая осыпающаяся колея. Мы запыхались, взбираясь по ней. Наверху сели под кустами.
— Дыши глубоко, — сказал он, — глубже. Не торопись.
— Отстань. Сам запыхался.
За нашими спинами, возле самых кустов, раздались чьи-то шаги.
— Черта лысого с этого обрыва съедешь, — хрипло сказал кто-то.
— Не набивай цену, отличная дорога, — сказал другой. — Может, через поселок поедешь? На виду у всех? Не торгуйся, народ начнет собираться.
Андрей схватил меня за руку, прошептал одними губами:
— Тише!
— Ладно, попытаюсь, — сказал первый хриплый голос.
Андрей хотел встать, но я дернула его за руку:
— Сиди!
Однако он уже встал. Поднялась и я. У меня дрожали колени.
Прямо перед нами стоял круглолицый розовощекий человек в новых желтых ботинках на толстой подошве. Сам в грязном пестром пиджаке, замасленных брюках, ботинки новенькие, яркие, будто только что из магазина. У него было детское лицо. Но лицо мальчика, ощипывающего живого воробья. Неподалеку стоял грузовик. Кузов был плотно закрыт брезентом. К грузовику шел парень в гимнастерке. Человек в новых ботинках спокойно оглядел нас, сказал начальническим голосом: