У памяти свои законы
Шрифт:
Она не помнит, сколько просидела возле этой двери, — может быть, час, два, а может, и десять минут. Она могла сидеть тут хоть сто лет, теперь ей было все равно, сидеть или идти. Все ей было безразлично. Она даже не испытала радости, когда услышала чьи-то шаги, когда увидела свет от ручного фонарика. Ну и идет кто-то, и пусть себе идет, пусть светит фонариком, если хочется. Варе нет никакого дела, она спать хочет, ей холодно, а во сне можно согреться.
Свет фонарика осветил Варю.
— Ты что тут делаешь? — спросил кто-то, и Варя узнала дядю Костю.
Дядя
В город, к маме, которая ждала ее в порту, Варя ехала с дядей Костей на автобусе. Дядя Костя увозил матрацы, подушки и всякие другие вещи, которые должны лежать на складе до следующего лета.
Дядя Костя укутал Варю в одеяло, как годовалого младенца. Варя лежала на мягких матрацах, смотрела в темное небо и думала, что к утру ветер разгонит облака и снова будет светить солнце, а если будет светить солнце, то можно завтра пойти на море ловить крабов. Она не заметила, как уснула, и не слышала, как дядя Костя привез ее в порт, как плакала и целовала, целовала ее испуганная мама. Она спала. И улыбалась во сне…
Я вспомнила все это, и рассердилась на себя, и сказала себе:
«Дура, ведь ты забыла ту ночь, как ты смела забыть ту ночь?»
Я брела по болоту, утирая с лица дождь. Я не знаю, как долго я брела, пока наконец, искусав губы, ободрав ноги, вышла к электроопорам, а за ними увидела шоссе. Болото кончилось, теперь я шла по твердой земле, мокрая холодная трава обмыла грязь с моих ног.
Мне повезло. Едва я выползла на шоссе, показался автобус. Я подняла руку, он остановился, и я влезла в него. Вода текла с меня, я словно голая была в прилипшем платье, я вертелась, чтобы отодрать его, но оно будто приклеилось и не отдиралось. Пассажиры посмеялись надо мной и успокоились, а я села на заднее сиденье в самый угол, прижалась лбом к окну. Дождь стекал по стеклу, прибитая пыль на дороге была темной, почти черной, деревья и кусты качались под ветром.
Впереди меня сидел парень в синей безрукавке и женщина с ребенком. Ребенок спал у нее на коленях.
— Подумаешь, рыбнадзор, они все одинаковые, чё старый инспектор, чё новый, — шептала женщина. — Видала его, возьмет. Прынц он — от денег отказываться?
— Кудахтай, — сказал парень. — А вот с какого борту к нему привалиться? Сунуть сколько — тоже вопрос.
— Жить не умеешь, тепа, — сказала женщина. — Небось Дулькин много не рассуждает — ложит в руку, и все. А ты: «С какого борту».
Я слушала их громкий шепот, слышала каждое слово и с ненавистью смотрела им в спины. И это называется — уметь жить. Кому-то сунуть, кого-то обмануть, что-то украсть. Это называется уметь жить?! Да зачем тогда жить, если жить так?
Я пересела на другую сторону скамейки — я не могла их слушать.
Я не понимала, что со мной происходит, — я вся дрожала, словно от холода. И пить мне хотелось. Мне ужасно хотелось пить, хотя я была с ног до головы мокрая.
Мы уже подъезжали к Новоморскому — дождя здесь не было. Здесь ярко
Автобус остановился у Дома приезжих. Я забежала в сад, стянула платье, выжала его и опять натянула — оно стало таким, будто его сто коров жевало.
Я выбежала из сада, увидала Андрея:
— В милицию, Андрей! Скорее!
Он смотрел на меня так, словно я вернулась с того света. Люди садились в автобус, входили и выходили из магазина. А мы стояли посреди дороги и смотрели друг на друга. Он обнял меня, поцеловал. На виду у всех. Я заплакала.
Я плакала, а он целовал меня, держа в ладонях мою голову.
Наконец он сказал:
— Иди переоденься… Я уж тут давно всех на ноги поднял, иди.
Я вбежала на нашу улицу и ужаснулась.
Улица была полна людьми. Дети, женщины, старики — все высыпали из домов. Они стояли вдоль заборов, у калиток и смотрели в одну сторону — в сторону нашего дома, на середину улицы.
А там, посредине улицы, шла тетя Аня. Она шла, покачиваясь как утенок, балансируя руками. Шла без костылей. Одна. Улица была полна людьми, но стояла тишина. Необыкновенная, торжественная тишина.
Тетя Аня шла. А рядом шла ее маленькая тень. Она не поднимала ноги, она только передвигала их, разгребая пыль. Пыль висела вокруг нее тонким прозрачным облаком и блестела на солнце.
Я стояла, смотрела, закусив губы.
Она шла. Вдруг остановилась. И я побежала к ней, и еще кто-то побежал. Но не успели — она упала лицом вперед.
Она лежала на дороге, серая от пыли, и смеялась.
И все же это было страшно, как она шла, потому что человек — только человек…
Женщины подняли, понесли ее. Они несли ее к калитке. Я шла сзади. Они вошли во двор. А я остановилась у забора. Тетя Аня смеялась, что-то говорила, а я стояла у забора, смотрела вдоль улицы.
Из-за угла вышел человек. Он был еще далеко, но я его сразу узнала.
Я не удивилась. И не обрадовалась. Не испугалась. Я так устала за это утро, что, если бы даже марсиане спустились сейчас на своем корабле, я и тогда, наверно, не удивилась бы.
Но все же — зачем он приехал? У нас своя жизнь. У него своя.
Он шел. Я смотрела, как он шел.
Он был еще далеко, а я увидела: у него такие же, точно такие же желтые ботинки, как у того, на машине.
Ах, при чем здесь ботинки? Это же отец мой! Мой отец! А те? Те, кто украл кирпич, они, наверное, тоже чьи-то отцы?
Зачем он приехал? Мне нечего ему сказать. Кто он? Какой он? Только ли маме он сделал зло или другим тоже?
Неожиданно он побежал. Он подбежал, испуганно смотря на меня.
— Здравствуйте, — сказала я.
— Здравствуй, — сказал он. — Что у тебя за вид? Случилось что?
— Нет, ничего. Под дождь попала… Зачем вы приехали?
— За тобой, — сказал он, — я хочу, чтобы ты погостила у меня.
— Зачем?
— Я же твой отец.
Странный он человек — тогда, в ресторане, в машине, он был другой, тогда я его скорее боялась, а сейчас мне будто бы даже жалко его.