У памяти свои законы
Шрифт:
С задов сельмага вышел со своей свитой председатель.
— Эй, Гаврилин, — грозно позвал он.
— Ну? — по-прежнему улыбаясь, спросил парень.
— Не нукай, не запрягал! Брал вчера подводу?
— Ага, — радостно сказал парень. — Настино барахлишко перевез.
— А кто разрешил? Я разрешил?
— Делов-то! По-быстрому — туда-сюда.
— Ты, сукин сын, дурочку не строй! «Туда-сюда». Всяк себе хозяин. Я тебе, негодяю, сто раз говорил: без самоуправства. Подлец, улыбается еще!
Председатель кричал, а Поляков в ужасе смотрел на его лицо — оно было гадким, бесстыдно голым. Он кричал, а с губ парня сходила улыбка, затухали глаза. Они становились,
Поляков положил блокнот в карман, расправил его там, чтоб не смялись листки, и медленно подошел к председателю. Председатель перестал кричать, на полуслове оборвав какое-то ругательство, и отшатнулся, испуганно глядя на Полякова. Они стояли друг против друга, будто смотрелись в зеркало, потому что у них были одинаковые лица.
— Негодяй, — сказал Поляков.
— Вы кто такой?
— Убирайся сейчас же! — сказал Поляков. — Негодяй.
И лицо председателя дрогнуло, теперь на нем был написан страх. Что-то бормоча, что-то еще выкрикивая, председатель повернулся и пошел прочь, потому что был трус. А Поляков пошел к правлению, щупая в кармане блокнот. Он еще слышал, как кто-то из председательской свиты сказал: «Начальство какое-то», слышал, как парень зло крикнул своей Насте: «Ну ты, дуреха, черти тебя, что ли, съели», — и словно забыл и о председателе и о парне.
Он подошел к правлению, зашел в темный прохладный коридор, открыл одну дверь, другую, наконец в третьей комнате увидел за столом девушку, бойко гоняющую костяшки счетов. Перед нею стоял телефон, графин с мутной водой и часы. Они показывали без двадцати четыре. Над ее головой висел плакат. На плакате шли веселые, красивые молодые люди, несли красные знамена. На знаменах было написано: «Мир, труд, свобода, равенство, братство, счастье».
— Можно от вас позвонить? — спросил Поляков.
— Нет, — не поднимая глаз, ответила она. Но через секунду взглянула на него, поколебалась и молча подвинула телефон.
Он снял трубку.
— Третий, — сказала телефонистка.
— Мне нужна Новоморская почта.
— Соединяю.
Издалека, будто с того света, донесся до него голос девушки с бигудями:
— Почта слушает.
— Вы можете принять телеграмму по телефону? Я продиктую.
— Нет, по телефону не могу.
— Почему?
— Потому что за телеграммы надо платить.
— Заплатит адресат.
— Вы что, смеетесь? — Она положила трубку.
Она поторопилась. Он позвонил еще раз, спросил, нет ли на его имя телеграммы.
— Есть.
— Прочтите, пожалуйста.
— Не могу, — сказала она.
— Почему?
Она засмеялась.
— Ну, а если вы это не вы?
— Честное слово, — сказал он. — Я — это я. Я даже знаю, от кого телеграмма. От Шамаева.
— Верно, — сказала она.
— Прочтите.
Она поколебалась, прочла:
«Пока ничего нового. Приветствую. Шамаев».
— Спасибо, — сказал он. — Можете разорвать: я уезжаю.
И повесил трубку.
Он вышел на дорогу, по которой приехал сюда. Подождал, не проедет
— В Новоморской, что ль? Курить есть?
Поляков сел на провалившееся сиденье, вынул папиросы. Они закурили, но курить ему не хотелось, он жевал мундштук, смотрел на дорогу. Грузовик мягко поднимался в горы.
— Гроза будет, — сказал шофер, — опять заштормит море.
Поляков не ответил. Шофер скосил на него глаза, вытер грязной ладонью с лица пот и уже не пытался завязывать разговор. Они проехали Волчье ущелье. Поколебавшись, Поляков попросил остановиться. Он вылез, посмотрел, как грузовик запетлял, спускаясь вниз, как проехал по мосту через реку, послушал громыханье бочек и, когда грузовик скрылся из глаз, когда стало тихо, стал подниматься на гору.
Подниматься было легко, хотя он полз почти на четвереньках. Но когда он добрался до вершины этой горы, понял, что ошибся, противоположный склон ее не выходил к ущелью. Он прошел по ее гребню, стал подниматься на почти отвесную скалу. Здесь было труднее, ноги соскальзывали, вниз с грохотом катились камни. Но он знал, что не сорвется, что благополучно доберется до ее вершины. Не надо только смотреть ни вверх, ни вниз, надо смотреть перед собой и не торопиться, рассчитывать каждое движение.
На узкой площадке, где росла кривая старая сосна, он остановился передохнуть. И увидел, что может не взбираться дальше, что стоит на выступе, по которому можно обойти скалу и выйти туда, куда он хотел выйти.
Сложным было пройти метров пять — тут было очень узко, но, подняв руки, цепляясь за траву, прижимаясь животом к скале, он преодолел и эти пять метров, а потом выступ стал расширяться и, наконец, стал так широк, что на нем можно было бы вполне устраивать пикник.
У горизонта в дальней дали он увидел море, часть Новоморского. Он подошел к краю обрыва, лег и посмотрел вниз — реки не было видно, так она была далеко, но он слышал ее гуденье. Обрыв был крут и бесконечен.
— А-а, — крикнул он.
— А-а, — ответило ущелье чужим голосом.
Он встал, отряхнул брюки и посмотрел кругом. У ног ползла черепаха, цепляясь кривыми лапами за сухую землю. Из-под камня выбивался красный какой-то цветок, на нем сидела черная пчела. От нагретой земли пахло сухой травой. Далекие горы были синими, по небу ползли тучи. Солнечный луч пробился сквозь них, осветил склон горы по ту сторону пропасти, белые березки, желтые сосны. Вдали поблескивало море, извивалась игрушечная серая дорога. Все вокруг переливалось красками, менялось от движения облаков. Бежали тени, что-то шуршало, тонко звенело, скрипело, — наверно, дышала сама земля. Здесь, на скале, под самым небом, не ощущалась духота, воздух был легким, мягким и добрым. Все это: дыхание земли, солнечные тени, перегоняющие друг друга, желтые сосны, игра красок по склонам гор, — все было похоже на праздник. Жизнь прекрасна. Люди сами себя обкрадывают, если жизнь воспринимают как будни, если из этих будней не делают ежедневного праздника, ибо обыкновенное — оно необычно, потому что жизнь это дар, и каждое ее мгновение — чудо. Дар, конечно. Но жизнь и наказание, если понимаешь, что виноват перед нею, а как исправить вину — не знаешь.