У памяти свои законы

Евдокимов Николай Семенович

Она долго молчит, пряча лицо у него на груди. Наконец говорит:

— Гимнастерка твоя порохом пахнет.

— Нет, чистую выдали, когда демобилизовали.

— Все равно пахнет… А ведь тебя могли убить там! — восклицает она, подняв заплаканные глаза. И разжимает кулак, в котором лежит запотевшая гильза.

Я посмотрел на фотографию и отвел глаза.

Вот оно — прошлое. То, о чем я забыл и уже не вспоминал, ожило. Впрочем, мое ли это прошлое? Я ли тот юный лейтенант, который бежал тогда по солнечной лестнице? В

самом деле, неужели это все было, и было со мной? Нет, ничего этого не было.

Она все еще держала фотографию. Аккуратно обрезанную с одного края ножницами. Знакомую мне фотографию. Я тоже был снят тут — стоял рядом, заломив пилотку, выпятив грудь, увешанную медалями. А сейчас торчал только мой локоть. Все остальное отрезано ножницами.

— Ты похожа на свою мать, — сказал я.

Да, она похожа на мать. Но еще больше на меня. Было бы смешно сомневаться — она моя дочь.

Я долго ждал ребенка. Многие годы у нас с Леной не было детей, и оба мы немало страдали из-за этого. А ведь в общем все, что люди вкладывают в понятие «счастье», у меня было. Все. Жизнь одаривала меня иногда даже большим, чем я ждал от нее. Мне везло, и оттого, наверно, у меня было немало завистников. Чудаки, они и не знали, как я завидовал им, потому что у них были дети! Дом мой казался мне пустым, безжизненным. На шкафах, на книжных полках Лена расставляла детские игрушки. Вид их, ненужных, мертвых, может быть, и успокаивал Лену, но меня приводил в уныние. Я не любил эти игрушки, но молчал. А в это время где-то росла моя дочь. Я тосковал о детях, а она бегала по земле, и я не слышал ее шагов.

Мне не хотелось вспоминать о том времени и о той женщине тоже не хотелось вспоминать. Я давно ее забыл, и вспоминать о ней незачем.

У нас мог быть ребенок. Я никогда не думал, мог ли у нас быть ребенок, но у нас мог быть ребенок. И вот она… сидит рядом — ее и моя дочь.

Она все еще держала фотографию. И рука ее дрожала.

— Спрячь, — сказал я.

Неверными пальцами она засунула фотографию в чемоданчик.

— Давно приехала?

— С двенадцатичасовым.

— Голодна?

— Что? — спросила она.

— Голодна, спрашиваю? Ела что-нибудь?

— Ела, — сказала она, отвернувшись.

Ничего она не ела. Я свернул к набережной, остановился у «Поплавка».

— Идем.

— Я ела, правда, — сказала она.

— Прекрасно. А я нет. Вылезай.

Она вылезла и чемоданчик вытащила тоже.

— Не украдут. Оставь.

Покраснев, она положила его на сиденье.

Одернув платье, опустив голову, косолапя, будто старалась спрятать стоптанные свои босоножки, она шла рядом со мной по длинному залу, уставленному столиками, Зал был пуст, только у буфета официанты равнодушно смотрели, куда мы сядем. Сели мы у окна, над самой водой.

Она положила руки на скатерть, но сразу же убрала под стол.

— Не стесняйся, — сказал я.

— Я не стесняюсь, — ответила она, снова покраснев.

— Ну и прекрасно. Что есть будешь?

— Ничего… Кашу какую-нибудь.

— А может, бифштекс? Или шашлык? Впрочем, вот —

цыпленок-табака.

— Что?

— Цыпленок-табака. Ты ела когда-нибудь цыпленка-табака?

Она рассердилась:

— Я все ела. Вы не думайте, я не такая уж деревенщина.

— Ничего я не думаю. Будешь цыпленка?

— Нет.

— Значит, кашу? Ну, кашу так кашу. Манную по-гурьевски? Или тоже ела по-гурьевски?

— Ела, — упрямо сказала она. — У вас очень большие познания в гастрономии.

— Да, немалые.

Я заказал ей кашу, а себе двести граммов коньяку и икру.

Ела она нехотя. Посмотрела, как я налил коньяк в рюмку, как выпил. Я поймал ее взгляд, и она опустила глаза. Наконец отодвинула тарелку.

— Вкусно? — спросил я.

— Так себе, — сказала она. — Мама лучше умеет.

И снова пристально посмотрела на меня. И снова я увидел ее настороженные, прищуренные, дерзкие глаза. Но я не хотел вспоминать о ее матери и расспрашивать о ней не хотел. Незачем копаться в прошлом.

Она осмелела, она уже не прятала руки под стол и не опускала глаз под моим взглядом.

— Почему вы меня ни о чем не спрашиваете? — сказала она.

— Спрашиваю: хочешь ли есть, вкусная ли каша? Как не спрашиваю? Спрашиваю.

— Я не о том. Вы прекрасно понимаете.

Она дерзко смотрела на меня, дерзко и в то же время жалко, будто боялась, что я обижу ее.

— Вы не знаете, как я стремилась сюда. И боялась. Две ночи не спала, чуть не вернулась с полдороги… Нет, я не то что-то говорю… Я хочу сказать, что у меня никогда не было отца…

Она говорила и тыкала вилкой в ладонь.

— Положи вилку, — сказал я.

Она положила.

— Почему вы нам не писали?.. Я понимаю… вы не думайте, я все понимаю… конечно, у вас семья, другие дети, наверно… Я все понимаю… Но почему вы никогда не вспомнили обо мне? Неужели вам не интересно было?.. Неужели вам было все равно?..

— Успокойся, — сказал я. — Я не знал ничего о тебе. Не знал, что ты родилась. Ты неправильно информирована…

— Не знали? — Она почти испуганно смотрела на меня.

— Нет.

— Значит, только сейчас узнали?

— Да.

— Ну и ладно, ну хорошо. Пусть так, — сказала она упрямо, — вы, может, думаете, что я не ваша дочь? Но я знаю — вы мой отец.

— Наверно, — сказал я. — Я же не отрицаю этого. Но согласись, все так неожиданно, давай поговорим спокойно…

— Я говорю спокойно… — сказала она. — Я только удивляюсь, почему вы ни о чем не спрашиваете.

— О чем спрашивать? Сижу и думаю, что теперь с тобой делать.

— Ничего не надо со мной делать.

Она мне нравилась своей искренностью и в то же время раздражала. Не знаю чем — то ли голосом, в котором был вызов, словно обвиняла она меня в чем-то, то ли взглядом, где были и недоверие и дерзость.

— Тогда я спрошу вас, можно?

— Спрашивай.

— Вы рады, что я приехала? Только правду, пожалуйста, говорите… Я не обижусь, все пойму, не думайте…

Я подавил улыбку. Рад не рад. Не то это чувство. Я просто растерян.