У самого Черного моря. Книга II
Шрифт:
— Я говорю, все ясно! Идем на автоколонну.
— Там мощный зенитный огонь.
— Да, но не возвращаться же из-за этого на аэродром.
— Можно подумать, что они встретят нас цветами! — в тон командиру добавил его ведомый Самойленко.
Кажется, действительно, они решили устроить нам праздничный салют! Немцы во что бы то ни стало старались сбить ведущего. На Данилове сосредоточила огонь целая батарея. Ее поддерживала вторая.
— Самойленко! Займитесь той, что у горы… Глухарев, атакуй приморскую…
Казалось, Самойленко и Глухарев шли на верную смерть. Поединок один на один с целой батареей! Арифметика здесь достаточно красноречива.
Бьют «эрэсы». Один из них словно бритвой срезает ствол пушки. Мечется орудийная прислуга. Прячется в укрытия. Заход за заходом. Атака за атакой. Вот уже и звенит ветер в разорванных осколками плоскостях «илов». Но Глухарев и Самойленко видят и другое: на дороге горят автомашины — Данилов с товарищами дошли до цели.
А десант все шел и шел на берег. Шел с мужественным решением победить или умереть. Никто не оглянулся на уходящие катера и шлюпки: моряки не допускали и самой мысли о возвращении.
Бывает такой настрой души, когда раз принятое решение не позволит изменить совесть. И дело здесь было не в приказе, хотя они и добровольно пошли бы на смерть, если бы было приказано умереть. Слишком долго копились в солдатском сердце та ярость, та ненависть, которые ждали своего часа. И этот час пришел.
Новороссийск был братом Севастополя, и сейчас неотличимы были их лица: та же неистовость схватки, тот же накал ярости, та же вздыбленная земля, растерзанная, стонущая от фугасов и смертного ливня железа, который обрушили на нее и свои, и чужие.
К 10 часам 16 сентября порт и город Новороссийск были полностью очищены от противника. В этот день вся страна слушала приказ Верховного Главнокомандующего войсками Северо-Кавказского фронта и Черноморского флота:
«Войска Северо-Кавказского фронта, во взаимодействии с кораблями и частями Черноморского флота, в результате смелой операции — ударов с суши и высадкой десанта с моря, — после пятидневных ожесточенных боев… сегодня, 16 сентября, штурмом овладели важным портом Черного моря и городом Новороссийск.
В боях за Новороссийск отличились войска генерал-лейтенанта Леселидзе, моряки контр-адмирала Холостякова, летчики генерал-лейтенанта авиации Вершинина и генерал-лейтенанта авиации Ермаченкова…
Сегодня, 16 сентября, в 20 часов столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует нашим доблестным войскам, освободившим город Новороссийск, двенадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати четырех орудий.
Кораблям Черноморского флота в это же время произвести салют двенадцатью залпами войскам и кораблям, освободившим от немецко-фашистского ига вторую базу Черноморского военно-морского флота — Новороссийск.
За отличные боевые действия объявляю благодарность всем руководимым вами войскам, участвовавшим в боях за освобождение города Новороссийск…»
Какой музыкой звучали тогда в душе каждого из нас слова этого приказа!
Отцы и дети
То, что называлось Новороссийском, мало походило на город. Все было похоже на картины, увиденные в плохом, кошмарном сне. Горы битого кирпича — все, что осталось от домов, — волнами спускались к морю. Скрюченные гигантской силой железные балки. Ржавое железо, повисшее на проводах. В сердце — горечь и ненависть. В конце концов, город можно спасти, построить новые дома. Мы верили —
В эти дни дошла до меня весть и о гибели Анатолия Луначарского…
Недавно редакция «Молодой гвардии», рассказывая читателям об истории журнала, с гордостью вспомнила сотрудничество на его страницах Анатолия.
Он действительно сразу громко заявил о себе в литературе и журналистике. И, конечно, первые опыты нес на суд отцу. Авторитет его был для него непререкаем. Ночами долго не гас в их квартире свет. Анатолий писал повесть. Отослал ее тогда отцу. Ответ обнадеживал: «Она очень мила. Но кое-где нуждается в отделке… Тон очень хороший»…
Это было начало, а потом его имя как беллетриста и критика замелькало на страницах газет и журналов: «Молодая гвардия», «Театр», «Красная новь» (здесь он в 1934 году печатает цикл рассказов «Солнце вваливается в дверь»). От новелл переходит к стихам и басням. От поэзии — к переводам. Он открывает русскому читателю и зрителю пьесу туркменского драматурга Таушан Эсеновой «Дочь миллионера». Он пишет другу: «Хочется сделать так много, что одна человеческая жизнь — микроскопическая несуразность».
Он не успел сделать многого и многого. Он сделал главное — стал гражданином, бойцом. Мы понимаем его гнев и боль, которые вели его перо в часы испытаний.
Меня познакомили с ним в штабе.
— Авдеев.
— Луначарский.
Словно смутившись чем-то, он, помедлив, добавил:
— Анатолий.
«Уж не сын ли того Луначарского?» — подумал я.
— А по батюшке?
— Анатольевич.
— Сын?
Он понял с полуслова.
— Да.
— К нам зачем пожаловали?
— Если разрешите, осмотрюсь, напишу кое о ком из ребят…
— Ну что же, действуйте…
Он побыл тогда у нас два дня и уехал. Вскоре мы читали в газете его очерк…
Открывается массивная под черное дерево дверь в красивом особняке на улице Воровского. Центральный Дом литераторов. В тихом вестибюле на стене — мемориальная мраморная доска с золотыми буквами. Среди имен других, героически павших в годы великой войны, надпись: «Анатолий Анатольевич Луначарский».
Сын наркома…
Недавно писатель Виктор Некрасов был в Париже. Он приехал туда на свидание со своим детством. Когда-то (это было в 1915 году) он мальчишкой бегал по этим же улицам. И вязы в парке Монсури так же шелестели, как и теперь, то грустные, то веселые от дуновения ветерка.
«Не могу сказать, что о Париже тех лет я имел исчерпывающее представление, — рассказывает писатель. — Основные воспоминания связаны с парком Монсури, где в компании двух других русских мальчиков — Тотошки и Бобоса — я бегал по дорожкам и лепил из песка бабки. Нянькой нашей был Анатолий Васильевич Луначарский — он жил этажом ниже нас, на рю Роли, 11. Мы мирно лепили бабки, возможно, даже и дрались, а он рядом на скамейке писал свои статьи и тезисы для очередной лекции. Тотошка, сын Луначарского, погиб в Отечественную войну: он был фронтовым корреспондентом и, хотя ему это было категорически запрещено, отправился с новороссийским десантом. Оттуда он не вернулся. До войны мы с ним раза два встречались. С Бобосом же — теперь его зовут уже Леонидом Михайловичем Кристи, он известный кинодокументалист — мы впервые после парка встретились только через сорок восемь лет… в Москве».