У самого Черного моря. Книга III
Шрифт:
Пытаюсь зайти на посадку, но аэродром так завален поверженной вражеской техникой, что невозможно приземлить даже тихоходный По-2. Пролетаю на бреющем полете, сигналю нашим солдатам. Они меня поняли, расчистили небольшую полосу, и я сел с выключенным для безопасности мотором.
Подбежали наши солдаты и офицеры. Спрашиваю: видели ли они вчера самолет, приземлившийся на нейтральной полосе, и где летчик? Отвечают, что гитлеровцы пытались его добить на земле, но он дополз до воронки и скрывался там до темноты. Затем
Успокоившись за судьбу товарища, вылезаю из кабины, осматриваюсь. Да, такого мне еще не приходилось видеть!
Бой только что отгремел, с обрывов еще доносились очереди: автоматчики выкуривали последних гитлеровцев из прибрежных гротов, кое-где издалека долетали глухие одиночные хлопки. Мне объяснили: гестаповцы и предатели, все, у кого руки были по локоть в крови советских людей, кончали жизни самоубийством; знали — плен им ничего хорошего не сулит.
Чад и дым сплошной пеленой висел над Херсонесом. С треском пылали деревянные борта грузовиков, догорали остовы самолетов и танков.
И везде — трупы, трупы… Солдат и офицеров. С крестами и знаками отличия. Со свастиками нагрудными и нарукавными.
Стрелкового оружия валялось на земле столько, что им, наверное, можно было вооружить не одну армию.
Понуро под охраной автоматчиков тянулись бесконечные колонны пленных. Обросшие, грязные, в прожженных кителях и шинелях, оглушенные только что закончившимся адом, потерявшие веру во все и вся, понуро брели они, спотыкаясь о трупы своих же бывших однополчан.
Для пленных война уже кончилась. Но я готов поручиться: всю жизнь будут приходить к ним по ночам страшные видения Херсонеса. Херсонеса 1944 года.
— Сколько их? — спросил я моряков, державших под дулами автоматов вылезающих из-под обрыва гитлеровцев.
— Точной цифры еще нет. Но за двадцать пять тысяч уже перевалило.
— А это кто? — обратил я внимание на группу пленных, которых конвоировали отдельно.
— Командир третьей пехотной дивизии, генерал-лейтенант, командир пятого армейского корпуса, генерал-лейтенант… Мне долго перечисляли чины и звания. — Переоделись в шинели рядовых. Но свои тут же выдали…
— А какой им был смысл переодеваться?..
— Дураки, — с категорической безапелляционностью отрезал моряк. — Геббельс им головы затуманил. Думали: раз генерал, сразу поставим к стенке. Мы с пленными не воюем, хотя… — глаза у моряка потемнели. — Вы уже были в Севастополе?
— Еще нет. Завтра буду.
— Тогда сами все увидите. И злость у ребят страшная. Вы только посмотрите, что они с нашим Севастополем сделали!.
Я подошел к обрыву, спустился к воде. Всюду — сколоченные из досок лестницы. Измазанные кровью, разбитые. Это был последний путь гитлеровцев
Невозможно описать, что собой являла в тот день прибрежная полоса полуострова. Даже на воде — трупы.
Нет ни единого клочка земли, который не был бы завален останками «непобедимых солдат гитлеровского рейха».
Вот оно — возмездие. За поруганный Севастополь. За руины тысяч городов и сел. За виселицы в Ялте. За Бекровский ров в Керчи, где пулеметами уложили не одну тысячу мирных жителей. За разрушенную Феодосию. За муки наших матерей, жен, сестер.
Нет, я слишком многое видел за последние годы, чтобы жалеть тех, кто лежал тогда на мысе Херсонес.
Окаменело сердце. И кроме жажды мщения, мщения и еще раз мщения, пожалуй, там ничего тогда не оставалось…
«Это вам за все, за все!» — думал тогда каждый.
За 27 306 расстрелянных, повешенных, сожженных гитлеровскими палачами военнопленных и граждан города.
За разграбленный и загаженный Владимирский собор, где фашисты надругались над прахом Нахимова и Истомина, Лазарева и Корнилова.
За изуверство, с которым фашисты разбили могилу Шмидта и его соратников, а останки героев разбросали по кладбищу…
Иду до боли знакомыми местами. Словно оставил их только вчера.
Останавливаюсь у огромной воронки. Да, она сохранилась. Только наполнилась водой. Здесь оборвалась жизнь нашего комиссара Михайлова.
Холмики — все, что осталось от капониров, где мы когда-то прятали свои «яки».
Та же, покрытая железным панцирем из осколков, земля. Вспомнилось, как взлетели мы тогда и из-под колес стартующих истребителей с визгом разлетались эти осколки.
Развороченные груды бетона и стали на месте знаменитой тридцать пятой береговой батареи. Сколько хлопот доставила она гитлеровцам тогда, при штурме Севастополя!
Сохранились даже землянки техсостава. Саманного домика, который когда-то занимала соседняя эскадрилья — «кудымовцы», в Казачьей бухте уже не существовало: груда пепла, обожженные доски.
Вот по этому обрыву любил расхаживать наш комиссар — «батько Ныч», поучая молодых летчиков: «Маяк оставляйте левее… Справа — камни…».
Вот здесь, по заросшей бурьяном балке мы бродили с нашим командующим, генералом Остряковым, обсуждая боевые задания.
Какой-то физически ощутимой болью сжало сердце: скольких боевых друзей уже нет! И их не воскресить, не поднять из земли и со дна моря. Не показать эту потрясающую картину возмездия…