Убежище, или Повесть иных времен
Шрифт:
слуг, не привыкших видеть в ней хозяйку. Я выразил свою признательность
Линерику и подарил ему превосходный бриллиант, некогда пожалованный
мне на государственной службе.
После долгого отсутствия мое жилище, где искусство и природа слились,
придавая друг другу прелесть новизны, показалось мне райским убежищем
от шума и беспорядка бивуачной жизни. Половину дня я провел, осматривая
сады и отдавая распоряжения о необходимых работах.
Ранним
уговоры леди Лейстер пойти к себе и прилечь отдохнуть хоть на часок. Я
проспал несколько часов, когда мой камердинер Ле Валь вдруг рывком раздви-
нул занавеси полога с видом человека, принесшего страшную весть, и с
мольбой не гневаться на столь грубое нарушение приличий.
Изумленный сверх меры, я попросил его прийти в себя, ибо, пока он
пребывает в таком смятении, я не смогу положиться на основательность его
известий, какими бы благими побуждениями он ни руководствовался.
— Простите меня, милорд, — сказал он, — но ради вашей безопасности я
вынужден взять на себя смелость — для подтверждения правдивости
злосчастных известий, сообщить которые мне повелевает долг, — задать вашей
светлости вопрос: заметили ли вы, что почти все ваши слуги сменились?
Сейчас, когда вопрос был задан, мысль эта поразила меня, хотя по
приезде я не придал этому значения.
— Нет, нет, милорд, — горячо продолжал он, — здесь кроется дьявольский
замысел.
— Остерегись в своих намеках, Ле Валь, — прервал его я. — Если ты, не
имея доказательств, осмелишься чернить...
— У меня слишком веские доказательства, — возразил он, качая
головой, — но я схороню их в своей груди, если вы ответите утвердительно на мой
следующий вопрос. Убеждены ли вы, милорд, что человек, которого миледи
зовет братом, действительно ее брат?
Я заколебался.
— Будем надеяться, что нет, милорд, — продолжал он с горячностью. —
Иначе это противно законам человеческим, ибо, Бог свидетель, они слишком
близки между собой.
Эта мысль поразила меня ужасом. Сердце мое замерло и невольно
утвердило меня в догадке, подкрепленной слишком многими обстоятельствами. Ее
склонность к уединению происходила скорее от этой ее привязанности, чем
от любви ко мне, и даже само замужество было благородной завесой для
греховной связи. У меня не было ни сил, ни желания остановить моего бедного
слугу, который продолжал в своем честном усердии:
— Из всех слуг, что издавна были при вашей светлости, осталось лишь
двое, остальные — толпа буйных ирландцев из тех же краев, что брат и
сестра, и потому преданных им. Дворецкий признается, что сохранил свое место
лишь молчанием и покорностью, а дама Марджери, домоправительница, —
тем, что посвящена во все секреты миледи. Но дворецкий поклянется, что
миледи состоит в связи с Линериком и что ваше возвращение не только не
желанно им, но встревожило их безмерно, ибо миледи в любую минуту может
разрешиться от бремени. И это не все.
— Дай мне дух перевести, Ле Валь! — взмолился я. — Твое ужасное
известие ошеломило меня.
— Даже если бы вы пронзили мне грудь мечом, я не смог бы молчать,
милорд, зная, что вас обманывают. Но я опасаюсь худшего — я боюсь, что сейчас
злоумышляют на вашу жизнь: в комнате у Марджери миледи распоряжается
приготовлением карпа, как вы любите, а я видел, как слуга Линерика
отправлялся в Ковентри и только что вернулся оттуда, чуть не загнав коня.
— Ну, хорошо, — сказал я. — Не сомневайся, я обдумаю все, что от тебя
услышал, и не прикоснусь к этому блюду.
— Ах, милорд, это лишь убедит их в том, что вы заподозрили их
дьявольское намерение, а набранные ими слуги — это настоящая армия в доме. Если
милорд готов послушать совета своего слуги, то у меня есть план, который не
будет иметь дурных последствий, если не замышляется ничего дурного, в
противном же случае — зло падет лишь на головы тех, кто его задумал. Второе
такое же блюдо можно будет поместить на нижнем конце стола. Когда ужин
будет подан, я притворюсь пьяным и затею потасовку в дверях. Миледи и ее
брат, конечно, встревожатся и станут наводить порядок. Дворецкий между
тем поменяет два блюда местами, и тогда миледи отведает кушанья
собственного приготовления, а далее — будь что будет.
План был сам по себе столь невинным и ловко придуманным, что я дал
свое согласие, и Ле Валь, довольный тем, что сумел все высказать, удалился.
Он, несомненно, облегчил свою душу, но какой груз он взвалил на мою! Одна
эта мысль наполняла меня безграничным ужасом. Как в любви, так и в
ненависти всякая мелочь мгновенно становится подтверждением. Молчание
друзей, когда было объявлено о моем браке, ее слезы, перемена в ее наружности,
долгое отсутствие писем, в котором я мысленно винил королеву, — словом,
все, в чем совсем недавно я видел неоспоримые доказательства любви, теперь
вставало передо мною как ужасные свидетельства ее вины. И все же, когда