Убик
Шрифт:
В основе почти любой его вещи лежит предположение, что не существует одной-единственной объективной реальности. Все это — дело восприятия. Земля обязана меняться после каждого вашего шага. Герой может обнаружить, что он живет во сне другого человека, или — в наркотическом бреду, который на самом деле имеет больше смысла, чем мир реальный, а то и вовсе — провалившись в пространстве, в какой-то иной Вселенной. Закон Бытия в любой момент может быть внезапно пересмотрен (Богом, или кем-то другим, кто окажется в этой роли), да и правд, вообще говоря, может быть сколько угодно много.
Все эти сюрреалистические идеи, а также галлюцинаторные особенности текстов дают повод навесить на Дика ярлык «психоделического» автора. Его навязчивые тревоги по отношению к определенным политическим группам привели к тому, что его стали называть «параноиком». Ну а совсем недавно, когда он проговорился о неких мистических силах, влияющих на его жизнь, некоторые из его коллег с печалью отозвались о нем, как о человеке «психически неустойчивом».
Когда я приехал навестить его в Санта-Ану, маленький городок к югу от огромного, кишащего людьми Лос-Анджелеса, я хотел вытащить из него,
Мистер Дик — задумчивый полноватый человек с черными волосами и седеющей бородкой; держится он хотя и раскованно, но с достоинством. Он, несомненно, эрудит, человек чрезвычайно начитанный, но безо всяких претензий на высоколобость. Живет он в скромной квартире вместе с двумя котами. Обстановка предельно проста: слегка потертая мебель в современном стиле, груда справочников и энциклопедий, дорогая стереосистема. Когда я распаковывал магнитофон, то вдруг обнаружил, что Дик уже приготовил свой, водрузив на стол с покрытием из черного стекла высококачественный микрофон фирмы «Шур». Значит, пока я буду записывать его, он будет записывать меня. Да, ему, конечно, неудобно передо мной, однако он всегда делает собственную запись, когда у него берут интервью. Кто-нибудь другой мог бы квалифицировать это как манию преследования, но я не буду — ничего особенного, просто человек хочет проверить, будет ли моя расшифровка записи достаточно корректной и точной. Или это уже у меня мания преследования? В любом случае, реальность происходящего уже можно смело ставить под сомнение.
Мы начинаем беседовать о его жизни, о том, когда он впервые начал писать научную фантастику, и о том, как он, будучи студентом в Беркли, работал на полставки в магазине радиотоваров.
— Я был в очень своеобразном положении. Научную фантастику я читаю с 12 лет и поглощал ее тогда огромными порциями, как завзятый наркоман. Я просто влюбился в нее по уши. Но я также читал и те заумные штучки, которые читала тогда вся интеллектуальная община в Беркли. Например, Пруста или Джойса. Таким образом, я поселился как бы. сразу в двух мирах, которые обычно никак не пересекаются. Затем, работая в магазине, я познакомился со многими деятелями, работавшими в этом бизнесе — розничными торговцами телевизорами, мастерами по их ремонту и прочими; так вот, они считали меня чудиком за то, что я вообще хоть что-то читаю. Я вообще вращался среди самых разнообразных групп. Скажем, я знавал многих гомосексуалистов — уже тогда, в сороковые годы, в Районе Залива благополучно существовала довольно крупная община гомосексуалистов. Но я был знаком и с некоторыми очень сильными поэтами, и я очень гордился тем, что они — мои друзья. Но и они считали меня странным за то, что я не был гомиком. Ребята же из моего магазина держали меня за странного типа, потому что я знаюсь с гомиками и читаю книги. А мои друзья-коммунисты думали, что я с прибабахом, поскольку не собираюсь вступать в коммунистическую партию... Так что, с этой точки зрения, заниматься научной фантастикой было не столь уж оригинальным занятием. В сравнении со всеми другими моими отличиями это последнее было не таким уж и большим. Генри Миллер в одной из своих книг написал, что, когда он был ребенком, другие дети вечно забрасывали его камнями. У меня было сходное ощущение. Я ухитрился сделать так, что куда бы я ни шел, меня везде встречали с презрением. Поэтому я просто обязан был преуспеть — не в одном деле, так в другом.
— Я женился, когда мне стукнуло девятнадцать, и случилось это лишь немногим ранее, чем я начал писать по-настоящему. Второй раз я женился, когда мне исполнился двадцать один год. И именно в этом возрасте я наконец почувствовал, что научная фантастика — это действительно очень серьезно. Взять хотя бы Мир не по Аристотелю [The World of Null-A]Ван-Вогта [6] — в этой книге было нечто такое, что буквально очаровало меня. Этот роман содержал в себе некую тайну, он намекал на какие-то скрытые вещи, там была масса загадок, которые просто не имели адекватного объяснения. Я обнаружил в нем некую божественность; я начал приходить к мысли, что у Вселенной имеется какое-то таинственное свойство, которое может быть понято и объяснено лишь при помощи научной фантастики. Сейчас-то я понимаю, что то, что я чувствовал тогда, было просто определенным свойством метафизического мира, невидимой областью полускрытых вещей, тем, что люди средневековья ощущали как трансцендентный, иной мир. Причем в этом для меня не было какой-либо религиозной подоплеки. Дело в том, что я воспитывался в квакерской школе, и квакеры — единственная группа в мире, против которой я ничего не имею, между мной и квакерами никогда не было ссор; однако принадлежность к квакерам — это просто определенный образ жизни. Ну а в Беркли религиозного духа не было вовсе.
6
Этот роман А.Э.Ван-Вогта был издан на русском языке в 1989 году — увы, в довольно скверном переводе и под названием Мир Нуль-А.
— Я не знаю, согласится ли Ван-Вогт с тем, что в своих вещах он, по сути, имеет дело с чем-то сверхъестественным; однако со мной все произошло именно так. Я постепенно начал приходить к мысли о том, что то, что дано нам в ощущениях — это совсем не то; что существует на самом деле. Я всерьез заинтересовался идеей Юнга о проекции: согласно Юнгу, ощущения, которые приходят к нам извне, на самом деле проецируются из нашего бессознательного, а это означает, что мир каждой отдельной
Какое-то время Дик пытался работать как в области научной фантастики, так и за ее пределами:
— Я написал довольно много романов, которые не принадлежат ни к научной фантастике, ни к фэнтези. Все они содержат в себе элемент проецируемого личного бессознательного — или же проецируемого коллективного бессознательного, что делает эти тексты просто непонятными для любого читателя — чтобы понять их, он должен принять мою предпосылку, что каждый из нас живет в уникальном мире.
Как довольно скоро выяснилось, пристроить такие книги в издательство было делом практически безнадежным. Одна из них, Признания продажного художника [Confessions of a Crap Artist], была опубликована лишь в 1975 году; остальные же так и не пробились в печать [7] .
7
Они начали публиковаться лишь после смерти Дика и к настоящему времени изданы практически все.
— В Фуллертоновской библиотеке специальных коллекций сохранилось девять или десять подобных рукописей, — говорит Дик ровным голосом, не выказывая затаенной горечи или обиды. Я спрашиваю, действительно ли он относится к этой ситуации философски, или это только напускное спокойствие? — Ну, когда вышли Признания продажного художника, боль начала потихоньку проходить, и теперь я чувствую себя уже не так плохо. Однако, чтобы этот роман был, наконец, опубликован, потребовалось девятнадцать лет. Срок, конечно, очень большой; поэтому я очень признателен научной фантастике за то, что она предложила мне выход, благодаря которому я получил возможность публиковать то, что мне хотелось писать. В частности, Нарушенное время Марса [Martian Time-Slip] —это как раз то, что я и хотел написать. Этот роман основан на предпосылке, которая- в то время была для меня особенно важной. То есть, речь там шла не только о том, что каждый из нас живет в своем, уникальном мире, являющемся плодом нашей собственной психики, но и о том, что субъективный мир какой-нибудь более могущественной личности может вторгнуться в мир другой личности, более слабой. Если я могу заставить вас увидеть мир таким, каким его вижу я, тогда вы автоматически будете думать так, как думаю я. В итоге вы придете к выводам, к каким прихожу я. И самая величайшая власть, которую одно человеческое существо может установить над другими человеческими существами, как раз и заключается в контроле над их восприятием реальности и в возможности вмешиваться в целостность и индивидуальность их мира. Такой прием используется, например, психотерапевтами. Я и сам прошел через подобную шоковую терапию, когда был в Канаде. Так вот, вам вполне по силам заставить толпу вопить то, что нужно вам, и, кстати, сразу становится ясной тайна московских публичных процессов тридцатых годов, когда люди вставали и говорили — очень искренне говорили, — что они совершили преступление, хотя и знали, что наказанием за такое преступление может быть только казнь. А разгадка проста; она заключается в невероятной власти группы людей, способной вторгаться в мир любого человека, извне навязывая ему образ, под который он просто вынужден подстраивать свое видение самого себя. Я вспоминаю пример шоковой, так сказать, терапии, связанный с одним парнем, который одевался как-то особенно аккуратно — впрочем, он был француз. Так вот, ему сказали, что он выглядит, как гомосексуалист. В течение получаса ему твердили, что он гомосексуалист. Довели его буквально до слез. На мой взгляд, выглядело это довольно странно, потому что я точно знал, что этот парень — не гомосексуалист. И тем не менее он все плакал и плакал и даже не пытался остановить поток оскорблений, а они все вопили и вопили ему: «Эй, ты, гомик, эй, лапушка, эй, гей — вот кто ты есть, согласись!» А он никак не мог заставить их прекратить, он буквально поощрял их вопить все громче, приговаривая при этом: «Мы были правы, мы были правы». В конце концов, он просто начал соглашаться с ними.
— Подобные методы можно рассматривать как с политической, так и с психологической точки зрения. Что до меня и до моей прозы, то я всегда видел это как драму — вот это жуткое, сверхъестественное вторжение мира одной личности в мир другой личности. Если я вторгаюсь в ваш мир, вы, возможно, почувствуете что-то чуждое, потому что мой мир отличается от вашего. И вы, разумеется, должны сопротивляться этому вторжению. Однако часто мы не оказываем никакого сопротивления, поскольку это вторжение может быть очень тонким, завуалированным; мы чувствуем, что в наш мир вторглись, но мы просто не знаем, откуда исходит это вторжение в нашу личную целостность. Чаще всего такое вторжение исходит от людей, в чьих руках власть.
— Наивеличаишая угроза двадцатого века — это тоталитаризм. Тоталитаризм может принимать самые разноообразные формы: ультралевый фашизм; религиозные движения; реабилитационные центры по лечению наркоманов; психушки; люди, обладающие властью; люди, манипулирующие другими людьми. Наконец, это может исходить от людей, кто сильнее вас психологически. Так что я всегда встаю на сторону тех, кто не может похвастаться силой. Если бы я сам был сильным, я бы, возможно, не ощущал тоталитаризм как столь серьезную угрозу. Я воспринимаю себя как слабую личность, и это одна из причин, почему мои литературные персонажи, по существу, всегда антигерои. Почти всегда они неудачники, хотя я и пытаюсь наделить их такими качествами, которые дают им шанс на выживание. В то же самое время я не хочу, чтобы они вели себя агрессивно, отвечая ударом на удар — так они сами могут стать личностями угнетающими и манипулирующими другими.