Убить фюрера
Шрифт:
К вечеру девятого они прибыли в Париж и тут же купили билеты на утренний поезд до Шербура. Следовало спешить — до отхода «Титаника» из Саутгемптона оставалось меньше суток и ровно сутки до его прихода в Шербур.
— Сравните голову Зевса или благородные профили Афины и Аполлона с головой Христа, и вы поймете, как низко пало человечество с приходом новой религии. Греки, которые тоже были германцами, как впоследствии и римляне, непостижимы для нас и по сей день величием своих замыслов. Шесть тысяч спартанских семей держали в повиновении полмиллиона илотов! А заведись в их среде хоть один еврей, и Спарта рухнула бы, как трухлявое дерево. Но египтяне были не менее достойными людьми.
«Пошло-поехало, — зло думал Нижегородский,
Впрочем, тут Нижегородский особенно не беспокоился. Он знал, что «Титаник» уйдет в рейс, так и не распродав все билеты. И все же, приехав к полудню следующего дня в Шербур, он сразу же нанял такси, и они отправились в порт.
Парохода еще не было. Нижегородский разыскал кассы и совершенно свободно купил билет третьего класса. Ему не жалко было потратиться и на первый класс: что такое двадцать четыре тысячи французских франков в сравнении с задуманным. Нет, просто вероятность спасения пассажира третьего класса была значительно ниже, чем первого или второго, что и требовалось. Да и какой, к черту, из фюрера на тот момент пассажир первого класса. Это потом он должен стать лощеным и величественным. А сейчас еще, чего доброго, пристанет там к капитану со своими теориями, а этого нельзя допустить ни в коем случае. Старый Смит от его болтовни обязательно что-нибудь не так сделает, и они промахнутся мимо айсберга.
Но Вадим отдавал себе отчет в том, что, несмотря ни на что, Гитлер может и спастись. Стопроцентной гарантии не было.
— Кстати, Адольф, все хотел вас спросить: вы вообще плавать-то умеете? — задал он нескромный вопрос, когда они направлялись в санитарный корпус. Там иммигрантов третьего класса проверяли на наличие вшей и кожных заболеваний.
— Нет. Одно время, когда я бросил курить, то увлекся лыжами. Потом стало вообще не до спорта.
«Ну и ладненько, — решил Нижегородский. — А не утонешь, так простудишься насмерть с твоими-то легкими. А если даже и спасешься, то привезут тебя в Нью-Йорк. Так просто оттуда в Европу не выберешься».
— А почему вы спросили?
— От волнения, мой друг, исключительно от волнения. Шутка ли, путешествие через океан! Надеюсь, у вас нет вшей или проказы?
Вид парохода впечатлил их обоих. Он открылся им внезапно, когда в половине восьмого вечера они снова приехали в порт и завернули за угол большого пакгауза. Уже смеркалось. «Титаник», освещенный прожекторами, занимал собой все обозримое пространство. Четыре огромные, слегка отклоненные назад трубы цвета верблюжьей шерсти в верхней части были окрашены черным. Над тремя из них в колышущемся от угольного жара воздухе курился легкий дым. Четвертая труба была фальшивой. Она придавала пароходу солидности и делала силуэт судна более уравновешенным. Как мачты парусника помимо своей основной функции служили еще и его украшением, так и лишние трубы пароходов в те годы символизировали прогресс и мощь. Был даже случай, когда группа восточноевропейских иммигрантов отказалась грузиться на пароход потому, что он оказался двухтрубным, в то время как в их проспектах было напечатано изображение лайнера с тремя трубами. Никакие доводы администрации не помогли. Пришлось ждать гораздо более старый и тихоходный трехтрубник.
Белые надстройки «Титаника» отделяла от черного корпуса полуметровая полоса цвета охры, кажущаяся в свете прожекторов ярко-желтой. Борт его был настолько высок, что надстройки казались храмом на черной скале, а трап для пассажиров первого класса висел где-то в вышине, словно некий «чертов мост». Он был переброшен из четвертого или пятого этажа специально выстроенной для этой цели портовой постройки.
Несмотря на вечерний час,
— Ну как? — спросил Нижегородский, когда они остановились в некотором отдалении. — Как вам пароход?
— Величественно. Видя такое, гордишься, что ты человек.
— А я слышал, что инженер Эндрюс — автор проекта — еврей, — соврал Вадим.
— Не может быть! Вы не ошибаетесь? Но даже если и так… Что ж, я не отрицаю, что среди них много умелых людей. Тем-то они и опасны…
— Ладно, пойдемте. Сдается мне, что наш трап вон тот, нижний. Вы не потеряли медицинскую справку?..
— Даже не знаю, как вас благодарить, господин Пикарт, — говорил Гитлер, когда они стояли возле перекидного моста, уходящего в плоскость черной, усеянной заклепками стены. — Вы проявили такую чуткость по отношению ко мне. Я искренне тронут…
Он еще что-то говорил, а Нижегородский смотрел, как озабоченная женщина вела по трапу за руку маленькую девочку. На душе у него скребли кошки.
— Идите уже, — сказал он Гитлеру. — Сначала доплывите до Америки, а потом уж благодарите. — Он заметил движение молодого человека и, чтобы не отвечать на рукопожатие, всунул в его правую руку ручку тяжелого чемодана. — Прощайте.
…Почти совсем стемнело. Убрали трапы, закрыли двери. Над акваторией порта проплыл густой и протяжный пароходный гудок. Когда его отзвук утонул где-то на западе в волнах Ла-Манша, десяток буксиров, обменявшись свистками, натянули тросы и, закрутив под собой водовороты черной воды, стали оттаскивать «Титаник» от причальной стенки. Шестьдесят тысяч тонн клепаной стали медленно сдвинулись с места. Порой возникала иллюзия, что это причал с толпой и постройками отваливает от расцвеченного электричеством железного острова. Сотни пассажиров смотрели с прогулочных палуб вниз и махали руками.
«В отношении Гитлера я всего лишь исправляю ошибку истории, — думал Нижегородский, глядя на отодвигающуюся от берега громаду. — Любой нормальный человек сделал бы на моем месте то же самое. Да и сейчас смерть его в воде будет несравнимо легче, чем кошмарное трехмесячное умирание в бункере спустя тридцать три года. Здесь он будет один. В прошлом — только нищета, амбиции и обида на судьбу, а там…»
Он посмотрел вверх. В одном из угловых окон капитанского мостика, в том, что располагалось в небольшой будочке по левому борту, он увидел лицо человека в форменной фуражке. Белая бородка не оставляла сомнений: вот главный виновник, соавтор «романа, написанного самой жизнью». Вадиму показалось, что они встретились взглядами. Ему почудился укор в глазах старого капитана, и он даже вздрогнул.
Нет, не может быть. Показалось.
В его душе царило смятение. Он знал, что осадок от этого смятения останется там на всю жизнь. Что он сделал? Вместо того чтобы спасти сотни людей, он присоединил к ним еще одного. Нарушая запрет Каратаева в отношении одной исторической фигуры, он тем не менее ценой полутора тысяч жизней сохранял ближайшие десять лет истории в неприкосновенности. Для чего? А чтобы вдоволь попользоваться ею. Пожульничать на бегах или в казино, позаключать беспроигрышные пари, читая в виртуальных газетах наперед то, что произойдет только завтра. Одним словом — пожить на халяву.