Убить Сталина
Шрифт:
— Выходит, что мне есть на что обижаться, иначе бы ты меня здесь не встретил.
— Полипов… или как там тебя? Может, это оперативная игра русской контрразведки?
В этом месте следовало возмутиться, и Таврин, сдерживая подступившую к горлу ярость, прошипел:
— Ты что несешь?!
— Я вас, коммунистов, с одного взгляда узнаю. Как твоя настоящая фамилия?! — с ненавистью выкрикнул Мартынюк.
В комнате для допросов Таврин был только однажды — в первый день своего пребывания в разведшколе. Помнится, оберштурмбаннфюрер удивил его тогда своим безупречным русским. Расспросил о его жизни до войны, об обстоятельствах,
Во время той короткой беседы Петр заприметил в углу небольшой ящичек, спрятанный от случайного взгляда. Подслушивающая аппаратура могла быть вмонтирована именно в него. Таврин даже представил лицо Романа Николаевича Редлиха, застывшее в напряженном ожидании. Работа у него такая, расслабляться никак нельзя.
Что ж, придется вам подождать.
Удар кулака по столу получился сильным. Чашка, стоящая на краю стола, слетев на пол, раскололась на несколько кусков, добавив драматизма в ситуацию.
— Отвечай!
— А ты чего орешь-то? Меня самого гестапо проверяло, но как-то все мимо. Но тебе я скажу все, как есть… Я — сын Сталина! Только ты об этом никому ни словечка.
Глаза Мартынюка округлились, и казалось, что вот-вот должны были выкатиться из орбит.
— Сталина, значит.
— Получается, что так. Проверяй!
— Видно, здорово тебя русская контрразведка залегендировала. Хороший ход… Не ожидал. А я ведь тебя сразу расколол. Другие все Советскую власть ругают, а ты как-то молчишь и в разговорах наших не участвуешь.
— А что мне твои разговоры? Делом нужно доказать, насколько ты Советы не любишь. Вот выбросят тебя куда-нибудь под Самару, и тогда посмотрим, чего стоит твое геройство.
— Хм… Посмотрим. Линию фронта ты перешел под фамилией Комаров и вроде назвался сыном царского генерала.
Распространяться о своем прошлом курсантам было строжайше запрещено под страхом быть отправленным в штрафные лагеря. Никто не знал настоящего имени даже своего соседа по койке: каждому курсанту присваивался псевдоним, с которым он срастался на время обучения. О прежней жизни невозможно было выболтать даже по дружбе, потому что ее просто не существовало. А вот доносительство было! Начальству школы был известен каждый шаг своих питомцев. После обучения они разлетались по всей прифронтовой полосе, зная друг друга только по псевдонимам. А то, что Мартынюк знал некоторые подробности из его биографии, свидетельствовало о том, что он сумел познакомиться с его личным делом. А отсюда следовало, что этот разговор был не просто рядовой беседой, а очередной проверкой. Быть может, самой важной.
— И что с того? Ты бы повнимательнее посмотрел мое дело, там все написано.
— А с того, что ты все врешь! Как это простой бухгалтер способен делать вещи, которые под силу только профессиональному разведчику? В какой разведшколе ты проходил подготовку? Московской? Питерской?
Таврин молчал.
— Как фамилии преподавателей? Какое задание ты получил от русской разведки?
— Меня этот разговор начинает утомлять. Придумал бы что-нибудь посвежее.
— С кем из военных контрразведчиков ты встречался в Советской Армии?
— Ни с кем. У меня с ними не было бесед.
— Тогда как ты оказался в разведроте? Без согласия военной разведки, что ли?
Цепким взглядом Мартынюк впился в его лицо, Таврин даже почувствовал легкий зуд на переносице. На какое-то мгновение Петр испытал самый настоящий страх. Достаточно показать, что ты сконфузился, как тотчас психологический перевес окажется не на твоей стороне. Ему даже показалось, что его невольный страх удушливой волной распространялся по комнате. Мартынюк не мог его не почувствовать, его широкий нос раздулся, и он аппетитно вдохнул в себя распространившийся запах страха, заряжаясь им для новой атаки.
— Это был не контакт, — как можно спокойнее ответил Таврин. — Это был инструктаж.
— Понятно, — многозначительно кивнул Мартынюк. — С кем из военной разведки ты был знаком?
— Ни с кем.
— О чем вы разговаривали?
— Ни о чем.
— А может, тебя инструктировали о том, как проникнуть в немецкую разведшколу и как следует вести коммунистическую пропаганду изнутри! — нахмурился Мартынюк.
— Хм… Крепко за горло держишь, тебя бы в русскую контрразведку.
— Кто, кроме тебя, в школе работает на русских? — продолжал наседать Мартынюк.
— А ты попробуй угадай, — разговор начинал приобретать иронический оттенок.
Дверь неожиданно распахнулась, и в комнату вошел старший преподаватель Старостин, угрюмый малоразговорчивый человек. Ему было не больше сорока, но выглядел он значительно старше из-за глубоких морщин, что разрезали его лицо, будто глубокие шрамы. В школе он преподавал диверсионное дело и был на весьма хорошем счету у начальства, а оно просто так никого не отмечает. Можно было не сомневаться в том, что с его появлением в разведшколе хлопот у русских прибавилось. Говорить о преподавателях было не принято, но однажды заместитель начальника школы рассказал, что на счету Старостина три перехода через линию фронта. А это весьма приличный показатель. У него был легкий прибалтийский акцент, и оставалось только недоумевать, почему этот человек носит русскую фамилию. Хотя, скорее всего, это был псевдоним.
— Все, допрос закончен! В следующий раз поменяетесь местами.
Старостин всего лишь на мгновение задержал взгляд на лице Таврина, но Петр готов был поклясться, что в этот самый момент на его угрюмом лице отразилось нечто похожее на улыбку.
Мартынюк с Тавриным мгновенно поднялись, одернув гимнастерки.
— В пятнадцать ноль-ноль огневая подготовка, потом бег на полосе препятствий. Выходи строиться!
Каждый день в разведшколе был расписан с немецкой педантичностью. И порядок никогда не нарушался. Если было объявлено, что огневая подготовка состоится в три часа, то можно было не сомневаться, что так оно и произойдет, ни минутой раньше, ни минутой позже.
Развернувшись, Старостин вышел из комнаты. Таврин почувствовал, как пространство, сравнительно свободное каких-то несколько минут назад, вдруг изменилось, как-то скукожилось и принялось выдавливать их из помещения. К двери они с Мартынюком шагнули одновременно, едва не столкнувшись плечами. Петр почувствовал, как его словно с головой окатила волна злобы.
Где-то в соседней комнате продолжали бесстрастно вращаться бобины, а человек в наушниках продолжал анализировать каждый их вздох. Здесь шутить не любили.