Убийца с крестом
Шрифт:
– По правде говоря, Джек, я уже не хожу на игры. Даже по ящику их не смотрю. Везде одно и то же: шварцер подает мяч, другой шварцер ловит, шварцер у «калитки» [39] стоит, а еще один шварцер в дальнем поле за мячом бегает.
Везде одни шварцеры. Судьи и те шварцеры! А большинство из этих шварцеров даже по-английски не говорят. И это называется Великое Американское Развлечение? А! Они
39
Речь идет о бейсболе.
В углу, возле бара, рок-группа начала расставлять свои инструменты. Клавишник устанавливал у стены свои колонки. Ударник настраивал свои барабаны – бил по ним палочками и, где было надо, натягивал мембрану с помощью серебряного ключа.
– О Боже, – простонал Чарли. – Ну, сейчас такая головная боль будет! Теперешних детей интересует в музыке лишь одно: громкая ли она. Все, что их волнует, – это достаточно ли она гремит.
– Кстати о детях, Чарли, как там Лестер?
Чарли помешал виски градусником, медленно покачал головой. Оглядевшись по сторонам, он придвинулся к Голду и заговорил совсем тихо:
– Скажу тебе честно, Джек, только пойми меня правильно: но бывает и так, что лучше бы вообще не иметь сына. Ведь и у тебя мог бы быть такой сын, как Лестер.
– Что ты хочешь сказать, Чарли?
– А вот что: ты когда видел Лестера в последний раз?
Голд на секунду задумался.
– У Дот на похоронах. Когда это было, года два-три назад?
– Это было три года три месяца и шестнадцать дней назад. Когда хоронишь лучшее, что у тебя было в жизни, дату уже не забываешь. Моли Бога, чтобы с тобой такого не случилось!
Голда передернуло – казалось, дух Анжелики провел ему рукой по позвоночнику.
– Ну, так вот. Через три дня после похорон – это через три дня всего лишь – Лестер приходит ко мне, и как ты думаешь, что он мне сообщает?
Голд почесал нос.
– Что он голубой?
– Так ты знал?!
– Подозревал.
– Ну да, на Рэмбо он, конечно, не тянет – это уж точно. Значит, приходит он ко мне сразу после похорон Дот и заявляет, что собирается выходить из «подполья». Говорит, что специально ждал, пока Дот умрет, чтобы ее не расстраивать. А я говорю: «Чего ж ты не подождал заодно, пока я подохну? Меня, что ли, хочешь огорчить?» А он говорит, что ему уже тридцать семь и он больше не может жить во лжи. «А почему бы и нет?» – я его спрашиваю. Все, кого я знаю, так или иначе всю жизнь врут, всю жизнь кем-то притворяются. А он что, какой-то особенный? Но он и слушать не захотел – он, видите ли, уже принял окончательное решение. Так что сейчас он развлекается в Венеции в пляжном домике с каким-то мексиканским мальчишкой лет семнадцати. Мексиканским, Джек! Его мать, наверное, в гробу поворачивается. Неужели он не мог подыскать хорошего еврейского мальчика?!
Раздались вопли детей – в прихожей установили видеоигры, и они полностью погрузились в новое развлечение. Бармен принес еще две порции двойного виски. Когда Чарли и Голд выложили на стойку по двадцатке, он в знак протеста воздел руки.
– Ребята, это бесплатный бар! Вам поклоны от доктора и миссис Марковиц.
Голд раскурил потухшую сигару.
– Значит, я не в черном списке? Что-то верится с трудом! Когда я разговаривал с Эвелин в последний раз, было очень непохоже, что она собирается угощать меня виски.
– О, забудь все это, Джек. Теперь сестрица
– Знаешь ли, Чарли, я и сам не пойму, зачем я приперся сегодня. Конечно, мне надо потолковать с Хоуи, но это можно было сделать и попозже, вечером. Наверно, лучше бы я так и сделал.
Полная блондинка лет двадцати с небольшим (она стояла по ту сторону Переполненного зала) поймала взгляд Голда и помахала ему рукой. Она взяла из коляски ребенка и начала медленно пробираться между столами, направляясь к бару.
– Слушай, Джек, Лестер рассказал мне один анекдот. Тебе, наверно, понравится. Знаешь, почему в Сан-Франциско одни гомосеки, а в Лос-Анджелесе – одни юристы?
Голд не мог оторвать взгляда от приближающейся женщины – та улыбалась.
– Почему?
– Потому что Сан-Франциско разрешили выбирать первым! Когда увидишь Хоуи, расскажи эту хохму ему. Или нет: пусть лучше Лестер ему расскажет.
– Привет, папочка!
Уэнди была невысокого роста, хороша собой, но весила фунтов на двадцать пять больше, чем хотелось бы. На ней был комбинезон цвета хаки, весь в молниях и пряжках. Штанины в складку постепенно сужались книзу и туго обхватывали икры. На фотомодели из журнала «Вог» такой костюм смотрелся бы потрясающе, а на ее полной фигуре он был мило смешон. Однако вся ее внешность восхитительно преображалась из-за лица: щеки, гладкие и белые, как фарфор, светились здоровой бледностью. Но основной достопримечательностью были глаза – небесно-голубые и сверкающие энергией, оптимизмом и бесхитростным умом.
– Привет, детка. – Осторожно, чтобы не придавить младенца, Голд заключил ее в объятия.
– Спасибо, что пришел, папа, – прошептала она ему на ухо. – Я так рада, что ты здесь. Они долго стояли, прижавшись друг к другу, пока Чарли не подошел и похлопал Голда по плечу.
– Эй, але, можно прервать ваш танец?
Голд отпустил дочь, но та продолжала крепко держать его за руку. Ее глаза светились любовью и гордостью.
– Уэнди, – сказал Чарли. – Неужто не поцелуешь старого «дядюску Цялли»? Дай взглянуть на малыша, я не видел его со дня его бриса [40] .
40
Брис – здесь – обряд обрезания (букв. «союз», «завет» (ашкеназ. иврит).
Уэнди неохотно отпустила руку Голда и, обвив свободной рукой шею Чарли, прижала его к себе.
– Ну, как ты, дядя Чарли? Как поживает мой любимый дядюшка?
– Как поживаю? А вот так: Уэн, как может поживать шестидесятилетний вдовец – встает у меня уже не то, что раньше, но так оно и к лучшему, ведь засунуть-то некуда!
– Ну, дядя Чарли!
– А теперь давай взглянем на малыша. Он мне, конечно, не то чтобы внук, но вроде того. А внука мне не видать уже.
– О, дядюшка Чарли, только дайте Лестеру время.
– Уэнди, Лестеру нужно вовсе не время. Яйца ему не нужны!
– Ну, дядя Чарли же!! – сказала Уэнди, и они все расхохотались.
– В конце концов, дайте же мне взглянуть на моего внучатого племянника! Покажи мне крошку Джошуа. – Чарли забрал мальчика у Уэнди и поставил его на стойку бара. Обхватив крохотными ручонками Чарли за указательные пальцы, малыш стоял и раскачивался на своих толстых ножках. Осознав, что падение ему не угрожает, он оглядел зал. Хмурая гримаса исчезла с его пухлого личика, и он звучно рассмеялся.