Убийца с крестом
Шрифт:
Ее голос поднимался, становился все пронзительнее.
– Постой, я знаю, что ты любишь. Вчера в вечерних новостях я все видела. Ты убивать любишь, а, Джек? – Она осушила бокал одним глотком. – Ты всегда любил убивать. Убивал все: семьи, карьеры, людей. – Ее ненавидящий взгляд бил ему в глаза с интенсивностью лазера. – Девушек молоденьких!
Пока Эвелин кликушествовала в мощном порыве пьяной праведности, пораженные мужчины не могли вымолвить ни слова. Гости, сидевшие за столами вокруг, в открытую наблюдали за разыгравшейся драмой. Музыканты исполняли «Атласную куклу». Бездарно исполняли.
Голд поставил
– Думаю, мне лучше уйти.
– Только не сейчас, Джек! – прорычала Эвелин. – Забава лишь начинается.
– Довольно, Эвелин! – Голос доктора Стэнли Марковиц приобрел суровые интонации. – Ты устраиваешь здесь сцену. Я этого не потерплю! Может быть, на рыбном рынке на Ферфакс-авеню такое нецивилизованное поведение и в норме, но только не на бар мицве моего сына!
При словах «моего сына» Эвелин наградила мужа долгим взглядом.
– Я не оговорился: он и мой сын тоже. Что-то мне кажется, что обо мне на этом празднике жизни подзабыли. Ты еще не забыла меня, а? Я тот самый, кто будет подписывать чеки, по которым оплачено за все это. И я не позволю превращать этот зал в этакую операционную, где вы с Джеком будете публично вскрывать друг другу старые раны! Так что, Эвелин, будь добра взять себя в руки – если не ради меня, то хотя бы ради Питера! Ведь это его праздник или ты об этом тоже забыла?
Глаза Эвелин широко раскрылись – в них сменялись гнев, удивление, внезапно перешедшие в слезы. Схватив со стойки очередной бокал шампанского (там их стояла целая дюжина), она метнулась прочь и скрылась в направлении женской комнаты.
Мужчины остались стоять в неловкой, напряженной тишине.
– Инцидент, достойный сожаления, – наконец вымолвил Стэнли Марковиц.
– Мне нужно идти.
Доктор вздохнул.
– Глупости, Джек! Ты хоть поел здесь?
– После этого? Да нет, я правда есть не хочу, Стэнли. Мне надо идти.
– Не смеши меня, Джек. Еще не хватало, чтобы Эвелин испортила этот день – день Питера. Кроме того, даже если ты не голоден, ты должен попробовать, как кормит, наш новый поставщик провизии – фирма Антона с Беверли-Хиллз. Одна из моих пациенток – имен я не называю, сам понимаешь, профессиональная тайна, хотя по лицу ты бы ее мгновенно вычислил, – так вот, она дала мне его номер, который не значится ни в одном справочнике. Это был единственный способ раздобыть его. Ты просто обязан снять пробу с цыпленка в желе!
Обняв Голда за плечи, он увлек его к свободному столику, каковых в зале было совсем немного.
– Посиди здесь, Джек, а я прорвусь в буфет без очереди – на то она и прерогатива отца.
– Стэнли, мне вообще не следовало бы здесь появляться. Я здесь не в своей тарелке.
– Не болтай глупостей, Джек. Уэнди хотела, чтобы ты пришел. Я тоже рад тебе здесь.
– Но я так сильно расстроил Эвелин.
– Переживет. Ничего с ней не случится, Джек. В конце концов, в ее возрасте пора бы хоть немного повзрослеть.
– Стэнли, я...
– Слушай, кончай кветчить! [45] – Марковиц бережно, но решительно усадил Голда в мягкое кресло. – Вообще-то, если кому-то и можно расстраиваться, так это мне!
– Почему это? – Задрав голову, Голд взглянул
– За двенадцать лет нашей женитьбы я ни разу не наблюдал у Эвелин таких вспышек страсти, какая только что у нее произошла – по твоему поводу.
Пару секунд Голд изучал салфетку на столе, затем ответил:
45
Пороть чепуху! (идиш).
– Какая же это страсть, Стэнли? Ненависть это.
– Нет, Джек, это настоящая страсть, уж поверь мне.
Голд взглянул на доктора.
– Тогда она порождена ненавистью: прежде ее и близко не было. Быть может, в этом и состоит проблема – хотя бы частично?
– Хватит об этом, Джек. – Марковиц выставил руку ладонью вперед. – Я ведь не психиатр, а пластический хирург. – Он улыбнулся. – А сейчас я буду твоим официантом.
Он двинулся к очереди в буфет на противоположном конце зала.
– Всего понемногу попробуешь, а, Джек?
– Да, конечно.
– А цыпленка – в обязательном порядке! – крикнул Марковиц через плечо. Тут какой-то мужчина пожал ему руку, а некая дама с навеки застывшим изумлением на лице начала что-то шептать ему на ухо. Марковиц засмеялся, пригладил бороду и наградил ее легким поцелуем в щеку. Затем вокруг него сомкнулась толпа.
Голд достал новую сигару, снял с нее целлофановую обертку и закурил. Огляделся вокруг и заметил, что кое-кто с любопытством рассматривает его. Под его «дружеским» взглядом не в меру любопытные быстро отвели глаза. Голд поискал Чарли – тот должен был торчать где-то у парадного входа, но розовый костюм куда-то исчез. Голд хотел было встать и заказать еще виски, но потом решил удовольствоваться водой со льдом, которая была на столе. Попыхивая сигарой, он пытался убедить себя в том, что надо остаться. Интересно, куда Уэнди подевалась?
Шум в зале стал совершенно оглушительным. Дети носились между столами, как маленькие поезда в городских парках. Во всем помещении господствовала атмосфера легкого опьянения. Музыканты исполняли легкий рок, клавишник пел что-то смутно знакомое Голду. Танцплощадка была забита до предела. За соседним столом сидели юнцы и девчонки лет четырнадцати-пятнадцати. Они заговорщически перешептывались и хихикали. Трое из них поднялись, протолкались через зал и вышли из парадной двери. Голд подумал, что если проследить за ними и припереть их к стенке, то почти наверняка у них окажется какая-нибудь «травка». В лучшем случае – марихуана.
В углу было представление: клоун в белом халате и с лампочкой на размалеванном лбу установил бутафорскую рентгеновскую установку и демонстрировал двадцати – тридцати детишкам «флюорографию». Он поставил за экраном маленькую девочку и повернул карикатурно огромный выключатель на «рентгене». Экран засветился, и на нем возникла жуткая тварь – по желудку девочки полз огромный волосатый паук. «Рентген» оказался видеоплеером. Дети завизжали: одни давились от подступающей рвоты, другие хохотали. Следующим к экрану подошел маленький мальчик: при «обследовании» оказалось, что он «проглотил» белую мышь. Девчушка с черными как вороново крыло волосами бросилась прочь, зажимая рот руками. Клоун схватился за живот и затрясся в театральном хохоте. Его красный нос вспыхнул.