Убийца
Шрифт:
«Скульптор» посмотрел на меня с искренним изумлением:
— Взять чек у такого человека? Да ты что, подруга? У тебя с головой все в порядке?
Я заставила себя рассмеяться:
— Я знаю, что просчиталась. Но у меня была надежда, что смогу застать его, прежде чем он исчезнет с концами.
Толстяк покачал головой, видимо, не в силах поверить, что я могла допустить подобную глупость.
— Никогда ничего не бери у таких, как Даггетт. Это была твоя первая ошибка. То, что ты пришла сюда, может стать второй.
— Но кто-нибудь в этом доме может быть в курсе
Собеседник мой показал на одну из дверей:
— Расспроси Ловеллу. Она может знать, хотя вовсе не обязательно.
— Она его подружка?
— Не совсем. Вернее, совсем нет. Она его жена.
Я несколько воспрянула духом и через минуту уже стучала в дверь квартиры № 26. Я боялась, что Даггетт вообще съехал отсюда. На высоте коленей в двери красовалась дыра, словно пробитая чьей-то ногой. Из маленького окошка в двери с раздвижным стеклом, приоткрытого дюймов на 6, виднелся угол шторы. Большая трещина по диагонали стекла была заклеена изоляционной лентой. Я почувствовала запах готовящейся пищи: пахло супом из свежей капусты, доносилось шипение свиного сала.
Дверь распахнулась. На меня вопросительно смотрела женщина с опухшей верхней губой — такого типа ссадины часто случаются у детей, которые учатся кататься на двухколесном велосипеде. Под левым глазом у нее красовался здоровенный фингал, иссиня-черный посередине и с радужными переливами зеленого, желтого и серого цветов по краям. Похоже было, что синяк она заработала совсем недавно. Волосы цвета свежего сена были расчесаны на прямой пробор и схвачены возле ушей заколками. По ее внешнему виду трудно было определить возраст. Моложе, чем я думала, так как Даггетту было за 50.
— Ловелла Даггетт?
— Да, это я,— с видимой неохотой призналась женщина.
— Я Кинзи Миллхоун. Мне нужен Джон.
Ловелла беспокойно облизнула верхнюю губу, забыв о ее новой форме и величине. Место, где была содрана кожа, покрылось корочкой, издалека похожей на усы.
— Его нет. И где он сейчас, мне неизвестно. Для чего он вам сдался?
— Он нанял меня для одной работы, но расплатился несостоятельным чеком. Я пришла в надежде получить объяснение.
Пока я говорила, женщина внимательно меня изучала.
— А для какой работы он вас нанял, позвольте спросить?
— Я должна кое-что передать одному человеку.
Она мне явно не поверила.
— Вы что из полиции?
— Нет.
— Тогда кто вы?
Вместо ответа я показала ей свое разрешение на частную практику, где была моя фотография. Ловелла молча повернулась и пошла в комнату. Я расценила это как приглашение войти и последовала за ней, закрыв за собой входную дверь.
Пол гостиной, где я очутилась, покрывал шершавый ковер столь любимого хозяевами зеленого цвета. Из мебели здесь имелся лишь карточный столик да два простых деревянных стула. Еще один ковер на стене — светло-зеленый прямоугольник высотой 180 сантиметров — свидетельствовал о том, что когда-то он тоже был на полу на нем стоял диван, а вмятины на ковре позволяли предположить, что здесь были еще и два тяжелых стула и кофейный столик — гарнитур, который дизайнер
— А что случилось с обстановкой?
— Он ее заложил на прошлой неделе и теперь, похоже, пропивает где-нибудь деньги. До мебели такая же участь постигла и автомобиль. Старое корыто, конечно, но ведь я его на свои кровные покупала. Вы бы только видели, на чем мне приходится спать! Какой-то обос… старый матрац, который он, скорей всего, нашел на улице.
Увидев в углу две табуретки, я примостилась на одной из них и стала наблюдать за Ловеллой, которая неторопливо прошла в закуток, служивший кухней. В стоявшей на газовой плите алюминиевой кастрюле вовсю кипела вода. На соседней горелке в видавшем виды котелке булькал овощной суп.
На Ловелле были синие джинсы и надетая наизнанку скромная белая тенниска, на спине которой торчал лейбл фирмы-производителя. Низ тенниски выше поясницы был завязан в тугой узел.
— Хотите кофе? — спросила она.— Я как раз собиралась сделать себе, когда вы постучали.
— Спасибо, не откажусь,— поблагодарила я.
Она ополоснула чашку под струей горячей воды, потом вытерла бумажным полотенцем. Поставила на стол, насыпала ложку растворимого кофе, а затем, воспользовавшись тем же полотенцем вместо тряпки, взяла за ручки кастрюлю и налила в чашку кипятку. Потом то же проделала и со второй чашкой, быстро помешала содержимое, после чего подвинула одну из них ко мне, так и не вынув из нее ложки.
— Даггетт — подлец. Такие должны сидеть пожизненно,— заметила она будто нехотя.
— Это он вас так разукрасил? — спросила я, кивая на ее избитое лицо.
Она посмотрела на меня равнодушными серыми глазами и ничего не ответила. Сидя напротив Ловеллы, я отметила, что ей было лет 25, не больше. Она сидела, слегка подавшись вперед и положив локти на стол, в руках — чашка. На ней не было лифчика, и видны были груди, большие, мягкие и обвисшие, словно воздушные шарики, наполненные водой. В двух местах, где соски касались ткани, на ней образовались бугорки. Не исключено, что она подрабатывает проституцией, подумала я. Я встречала нескольких с такой же, я бы сказала, беспечной сексуальностью — все очень поверхностное и никакой чувствительности.
— Сколько времени вы за ним замужем? — поинтересовалась я.
— Вы не возражаете, если я возьму сигарету? — спросила она, словно не слыша мой вопрос.
— Это ваше право. Вы у себя дома.
Впервые на лице Ловеллы появилось какое-то подобие улыбки. Она взяла пачку «Пэл Мэл 100», щелчком выбила сигарету, прикурила от газовой горелки, наклонив голову немного набок, чтобы не подпалить волосы. Глубоко затянулась. Затем, выдохнув в мою сторону облако синего дыма, ответила на мой вопрос, чего, признаться, я уже и не чаяла от нее услышать.