Убийство на Аппиевой дороге
Шрифт:
Гордиан! Пусть ты безоружен, но у тебя осталась твоя гордость. Встань. Выпрямись во весь рост, не смей сгибаться. Стой твёрдо, помни: ты свободнорождённый римский гражданин, а они лишь чьи-то рабы. Едва заметный кивок – в знак того, что ты их заметил. На мечи не смотри. Гляди им прямо в глаза. Не вздумай показать, что ты напуган. Не важно, что они выше тебя на целую голову - смотри на них сверху вниз. Не важно, что их провонявшее чесноком дыхание забивает тебе дух – не отворачивайся. Не важно, что блеск их мечей заставляет тебя холодеть от страха – не дрогни ни единым мускулом.
Что чувствуешь, когда тебе отрубают голову?
– Папа! Проснись же!
Я открыл глаза.
В яму пробивается утренний свет. Эко, склонившись надо мной, осторожно трясёт меня за плечо.
– Эко? Что случилось?
– Похоже, тебе приснилось что-то нехорошее. Ты всё время ворочался и стонал, потом как будто успокоился, а потом опять застонал, да так страшно, что я решил тебя разбудить.
– Да, приснилось опять.
– Снова Евдам и Биррия?
– Да. – Я сглотнул и почувствовал, что во рту совсем пересохло. – А вода у нас осталась?
– Немного. Вот. – Он зачерпнул ладонью из ведра и поднёс к моим губам.
Я сделал жадный глоток.
– Иногда мне даже жаль, что это только сон. Пусть бы сюда уже и правда кто-то явился и всё бы уже кончилось, так или этак.
– Не говори так, папа. Встань, разомнись немного – и тебе сразу станет лучше.
Так начался очередной день нашего плена – сорок второй согласно подсчётам Эко; пятые день месяца марта, девятый день до мартовских ид года, когда в республике не было консулов.
– Как ты думаешь, папа, что сейчас делается в Риме? – грустно спросил Эко.
Я прочистил горло.
– Как знать? На Альбе болтали разное. Некоторые слухи были более-менее правдоподобны; некоторые – совершенно невероятны. Я, к примеру, в жизни не поверю, чтобы Милон покончил с собой. Он для этого слишком упрям. Может, он и угодил в ловушку, из которой ему не выбраться, как и его кротонскому тёзке; но Милон не сдастся. Он будет сражаться до последнего, отбиваясь и изворачиваясь. А в остальном – кто знает? За время, что мы здесь торчим, могло случиться всё что угодно; сорок два дня – это целая вечность!
– Тому богу евреев хватило, чтобы потопить мир, - угрюмо заметил Эко.
– А людям вполне могло хватить, чтобы потопить республику в крови. Но я, пожалуй, поставил бы на порядок против хаоса – во всяком случае, сейчас. Помпей намеревался добиваться разрешения сената на введение в город армии для подавления беспорядков, и я готов спорить, что он своего добился. А армия во главе с Помпеем – это силища, с которой не шутят.
Но Эко был настроен скептически.
– Против варваров в чистом поле – да, пожалуй. Но не против городского сброда, швыряющего камни в узких переулках.
– Я как-то плохо представляю себе, чтобы у сброда хватило духу схватиться с солдатами Помпея.
– Солдаты не могут быть повсюду одновременно. В отличие от беспорядков и поджогов.
– Да, верно. Беспорядки могут продолжаться и при армии Помпея, но лишь незначительные. Во всяком случае, на Форуме будет порядок.
– Настолько, чтобы можно было наконец провести выборы?
Я покачал головой.
–
– Но кто же будет управлять республикой? Как ты думаешь, сенат может провозгласить Помпея диктатором?
– Ни в коем случае. Есть ведь ещё и Цезарь, и у него тоже армия. Если Помпея провозгласят диктатором, Цезарь наверняка пойдёт со своим войском на Рим. Ничего другого ему просто не останется. – При мысли о том, что Метон, мой сын, окажется вовлечён в пучину гражданской войны, у меня холод пошёл по коже.
– Цезарь никогда не пойдёт на Рим.
– Звучит дико, что и говорить; но кто пару месяцев назад мог представить себе, что курию сожгут средь бела дня?
Обо всём этом мы говорили уже много раз. Случалось, что рассуждал здраво Эко; а сомневался во всём я. Не гадать, что происходит в Риме, мы не могли; точно так же, как не могли этого знать.
– Вообще-то я говорил о другом, - помолчав, сказал Эко.
– А о чём?
– Когда я спросил, что, по-твоему, сейчас делается в Риме, я имел в виду не беспорядки и не выборы. Я спрашивал…
– Я знаю, о чём ты прашивал. Я с самого начала понял по голосу.
– Тогда почему ты заговорил о политике и выборах? Неужели тебе не хочется поговорить, как там наши?
– Когда я о них думаю, иногда мне становится легче. А иногда – наоборот, страшно за них. Так, что внутри всё холодеет.
– Понимаю. Я тоже за них боюсь.
– Столько времени от нас никаких вестей. Они, должно быть, думают, что нас уже нет в живых. Только представить, что Бетесда… - В горле и у меня встал ком.
– Я понимаю, - отозвался Эко. У меня самого сердце разрывается, когда я думаю, что Менения плачет. Вообще, когда женщины оплакивают… Вспомни Фульвию и Клодию в ту ночь, когда мы видели тело Клодия. Он ведь был подонок ещё тот, верно?
Я пожал плечами.
– Для кого как. Тех, кто были ему врагами, он не жалел, это уж точно. И погубил на своём веку многих. Но многим он дал надежду и права, которых у них прежде не было. Не говоря уж о верном куске хлеба. Для них он герой и благодетель.
– И при всём при том, он был жаден до денег и власти. Вспомнить только его дом на Палатине и виллу на Альбе.
– Что верно, то верно.
– И всё же его сестра оплакивала его. И Фульвия – в доме она не подавала виду; но потом, перед толпой, завопила в голос. Тогда я подумал, что она работает на публику. А теперь думаю, что это и правда был взрыв горя. Я представляю, как Менения и Бетесда оплакивают нас, не зная, что с ними теперь будет; вспоминаю Клодию и Фульвию, потерявших мужа и брата – и на душе у меня делается тяжело. – Он поднял глаза к решётке, сквозь которую пробивался утренний свет. – Но мы опять говорим о другом. О том, как они переживают за нас. А главное не это.