Убийство в музее восковых фигур
Шрифт:
Эта крошка умела петь! Ее ласковый голос трогал струны ваших нервов, он возвращал к жизни давно ушедшую печаль, рождал боль, жалость и сострадание. Они сошли с ума, представляя ее американской певицей. Эстелла пела любовные песни старого Парижа, слова и ритмы которых не только взывали к любви, но и рождали грусть. В них было все: боль и одиночество, подвалы и мансарды, экстаз чувств и холодный осенний дождь. Горестный вскрик скрипок и чуть хрипловатый голос. Когда последний высокий звук оборвался, и руки Джины Прево бессильно упали вдоль тела, я вскочил на ноги, едва не уронив кресло. Я хотел выбраться отсюда, пока не смолк грохот аплодисментов. Сунув официанту какие-то банкноты, я начал пробираться через темный зал. Мои руки дрожали от пережитого волнения. До меня доносился многоголосый рев, от которого дрожали стропила. Гром оваций то угасал, то грохотал вновь.
Интересно, как воспринял пение Шомон? Я же слышал, как в песнях Эстеллы кричал ее собственный ужас. В этой девушке скрывалась глубина, о которой я не мог даже подозревать сегодня утром, когда впервые увидел ее.
Порыв холодного ветра ударил в лицо, едва я шагнул за порог. Швейцар, подняв руку в белой перчатке, остановил такси. В памяти всплыли слова Бенколена: «Возьмите такси, как Галан, и проверьте, сколько времени займет поездка до клуба. Алиби Галана…»
Я поднял глаза и бросил взгляд на противоположную сторону улицы. Там расположилась убогая лавчонка часовщика, в витрине которой виднелся ярко освещенный циферблат. Стрелки на нем показывали пять минут двенадцатого. Я уселся в такси.
— Порт-Сен-Мартен, быстро.
Водитель захлопнул дверь, и я еще раз сверился по своим часам. Пять минут двенадцатого. Короткое слово «быстро», сказанное парижскому таксисту, несет в себе мощный заряд. По положению плеч водителя, по тому, как мы резко дернулись назад, прежде чем рвануться прыжком на рю Фонтен, я понял, что мне предстоит. Меня швыряло из стороны в сторону, подбрасывало вверх к крыше. За окном проносились освещенные витрины. Стекла машины дребезжали, шины визжали на поворотах, подвеска отзывалась стуком на каждую неровность мостовой. Для поднятия духа я затянул старинную французскую песню. Шофер составил мне компанию. Одним словом, это было настоящее приключение, которое заставляет сердце биться сильнее. Когда мы резко свернули на бульвар Пуассонье, я взглянул на часы. Девять минут на такой скорости означали двенадцать, когда мы прибудем к Порт-Сен-Мартен. Алиби Галана подтверждается. Подтверждается даже слишком хорошо.
Когда я двинулся по бульвару Себастополь к клубу, во рту чувствовалась странная сухость, а ноги обрели подозрительную легкость. Бульвар был погружен в темноту, если не считать фонарей на углу. У тускло освещенного входа в кино торчали несколько бродяг. Они проводили меня внимательным взглядом.
Нужная мне дверь была едва заметна в глубокой тени. Я вовсе не думал, что за ней кто-то притаился, однако напрягся так, словно вот-вот должен был столкнуться с неведомым врагом. Вынимая ключ из кармана, я заметил, что пальцы мои слегка дрожат. Я вставил ключ в скважину замка, повернул, и дверь открылась легко и беззвучно.
На меня навалилась влажная духота перехода. Там царила абсолютная темнота, насквозь пропитанная воображаемым запахом убийства. Зеленоватый призрак с ножом в лапе, конечно, не таится там, в глубине, молча поджидая меня. Но даже сама мысль об этом не вдохновляла. Здесь царила не только темнота, но и полная тишина. Интересно, не бродит ли сейчас по своему музею старый Огюстен? Ну что ж — вперед. Хорошо бы знать, включают ли обычно посетители освещение, когда вступают сюда. Видимо, да, потому что лишь только за ними защелкивается замок, становится еще темнее, хотя это вряд ли возможно. Выключается свет, скорее всего с другой стороны, из помещения клуба. Я нажал на кнопку. На покрытый каменными плитами пол пролился бледный лунный свет, источник которого был искусно спрятан под крышей. Пол в одном месте, точно напротив двери в музей, был тщательно выскоблен. И это светлое пятно кричало для меня громче, чем сама кровь.
Звук моих шагов гулко отдавался под невысокой крышей перехода. Я на ходу натянул на лицо маску. Это означало, что пути назад нет. Маска поставила последнюю точку. Инстинктивно я бросил взгляд на дверь музея. Она была плотно закрыта. Воображение провело меня через зеленые гроты к насквозь фальшивому показному входу с буквой «О» из электрических ламп на потолке. Сейчас там, наверное, нет посетителей, однако мадемуазель пока не покинула свой пост в стеклянной будке. Она выглядит уныло в своем черном платье, перед ней рулон голубых билетов и чуть сбоку коробка с денежной мелочью. Толпы любителей ужасов осаждали музей весь день, и мадемуазель утомилась. Какие мысли роятся за непроницаемым взглядом?
Но что это? Кто-то поворачивал ручку музейной двери. Было видно в неярком свете, как она медленно вращается то в одну, то в другую сторону. Ничто не таит в себе ужасного больше, чем скрипнувшая в глубокой тишине ночи дверная ручка. На мгновение я заколебался. Может быть, лучше выждать? Нет. Смешно полагать, что это убийца. Скорее всего какой-то член клуба. Но тогда почему он не открывает дверь? Почему остановился в нерешительности, медленно вращая ручку? Я не могу ждать, не имею права вызвать подозрения. Закрепив маску, я решительно направился к двери в правой стене перехода.
Когда я вставил ключ в замочную скважину, перед моим мысленным взором проносились странные образы. Мне показалось, что, повернув ключ, я выпущу на свободу всех духов зла и ненависти и окажусь в наглухо закрытой камере один на один с багровым носом Галана. Я даже услышал вкрадчивый, кошачий голос негодяя. Но нет, слишком поздно, пути назад нет. Я толчком распахнул дверь.
В ту же секунду свет в переходе погас, выключатель сработал автоматически. Я оказался в фойе. Стараясь сохранить под маской спокойное выражение лица, я лихорадочно воспроизводил в уме план первого этажа.
Это был просторный зал высотой футов в двадцать. Потолок поддерживался колоннами из белого, с голубыми прожилками, мрамора, пол был покрыт мозаичной плиткой, голубой с золотом. Источники света, скрытые в капителях колонн, оставляли нижнюю часть помещения в приятном полумраке. Слева от меня находился гардероб, справа — дверь под аркой с орнаментом из купидонов в тяжеловесном стиле времен короля Эдуарда. Эта дверь (насколько я помнил из плана) вела в комнату отдыха. Сейчас из-за нее доносился шорох, как будто десятки ног двигались по толстому ковру, долетали отголоски смеха и приглушенные звуки оркестра. Воздух был насыщен тяжелым ароматом пудры. Роскошь, скрытая за унылыми стенами на убогой улице, отравляла, словно ядовитые яркие орхидеи, сознание и порождала в воображении экзотические картины. Она как бы внушала: забудь обо всем, раскрепости свое сердце.
Я сделал несколько шагов. Мне навстречу поднялись фигуры, казавшиеся в полумраке гигантскими. Они совершенно бесшумно передвигались по блестящему мозаичному полу. Охрана! Я должен выдержать проверку со стороны возникших из ничего духов.
— Ваш ключ, мсье, — произнес один из них.
На стражниках были корректные вечерние костюмы и белые маски. У всех до единого у левого рукава смокинга, там, где обычно крепится кобура, была заметна выпуклость. (Бенколен сказал, что они вооружены автоматическими пистолетами с глушителями.) Я всей кожей ощущал на себе взгляды охранников. Люди уголовного подполья. Казалось, что они крадутся пригнувшись (хотя они стояли вполне прямо) и их глаза суетливо бегают за прорезями масок. Мысль о глушителях делала их для меня еще более отвратительными.