Ученица Калиостро
Шрифт:
— Вы имеете в виду благородных людей? — уточнил Давид Иероним.
— Не приходилось слышать, чтобы у богатых купчих были такие дни. Странно, что столь разумный обычай у вас не прижился.
— Только потому, герр Крылов, что в Риге не прижились благородные люди.
Тут только Маликульмульк узнал, отчего в портовом городе так мало дворянства — главным образом служивые люди да гарнизонные офицеры.
Город был купеческий — для торговли его в устье Двины и поставили. Здешние купцы денег имели много и тратили их иногда с размахом. Этот размах сильно раздражал баронов, которые имели и земли, и крепостных, но швыряться золотом не могли. И они нашли выход из положения —
— А фрау де Витте? — спросил Маликульмульк.
— А она в этом году решила зимовать в Риге. У нее племянница, — тут Давид Иероним несколько смутился, — и эта племянница очень нравится старшему сыну эльтермана Раве, Францу Генриху. Так что рождественские гуляния могут привести к сватовству. Раве не станет требовать большого приданого, для него важнее знатная родня невесты.
— Раве! — вдруг воскликнул Маликульмульк. — Этот скупердяй!
Только сегодня на его стол легла бумага из столицы, предписывавшая изучить положение дел с пресловутым don gratuit, то бишь, новогодним подарком, который магистрат должен был преподнести князю Голицыну и его чиновникам, как уже чуть ли не сотню лет подносил поставленным от царя генерал-губернаторам, начиная с князя Репнина.
Стоило государю недели две назад указом запретить подарки, подносимые под видом хлеба-соли, как тут же в рижском магистрате сочинили кляузу в столицу, умоляя отменить этот самый don gratuit. Зачинщиком кляузы был Раве. Опытные канцеляристы сказали — переписка по этому поводу затянется года на два, а все потому, что нет четких определений. Вот, скажем, считается, что магистрат делает этот подарок князю добровольно. А если один из ратсманов выразит несогласие — то может ли идти речь о добровольности? Или же князь, допустим, не захочет брать подарка, а магистрат вдруг единодушно решит его вручить?
Маликульмульк тогда чуть за голову не схватился — до чего же ратсманы любят орудовать исподтишка! Через голову его сиятельства исхитряются писать государю! За что их неплохо бы примерно проучить!
Услышав эти слова, вся канцелярия дружно расхохоталась. И мудрый Сергеев посоветовал возмущенному молодому начальнику ничего не затевать, а преспокойно гонять бумаги с подписями взад-вперед. Может статься, скоро возмутитель спокойствия герр Раве допустит какую-нибудь ошибку — вот тут его и можно будет прижучить без всякой жалости. И он прекрасно поймет, за какой грех.
Говоря это, Сергеев прекрасно знал, что начальник канцелярии — вовсе не кошачьего нрава, чтобы часами сидеть у норки и ждать добычу. То есть он был уверен, что умный совет впрок не пойдет. Надобно родиться чиновником, надобно взрастить в себе это умение выслеживать и подсиживать. А господин Крылов, хотя и хвалился, что с одиннадцати лет служил в Калязинском нижнем земском суде писцом, а затем в Тверском губернском магистрате подканцеляристом, что-то не похож на человека, взращенного в канцеляриях. Это особые люди, они друг дружку сразу узнают. Хоть какую ты дородность наживи, а взгляд не тот — рассеянный у господина Крылова взгляд, когда за столом сидит, не цепкий, а если цепкий, то отнюдь не в канцелярских вопросах…
— Вы сможете ему сами это высказать, герр Крылов, — усмехнулся Давид Иероним. — Если встретите его у госпожи де Витте. А Франц Генрих там наверняка будет.
— Нет, — подумав, сказал философ Маликульмульк. — Не будем безобразничать в приватном доме. Кстати, о безобразиях — я все вспоминаю тот женский труп, о котором вы говорили, и пятимесячный эмбрион. Скажите, можно ли еще все это увидеть?
— Эмбрион, я полагаю, уже плавает в банке со спиртом. Вы же знаете, в анатомический театр приходят повивальные бабки и их ученицы, им нужно видеть такие вещи. А тело — оно, возможно, лежит в подвале. Может быть, его все же опознают. Вы там найдите сторожа Иоганна Кристофа Репше, скажите, что вы мой приятель — он все покажет. Да не забудьте отблагодарить.
Беседуя, Давид Иероним аккуратно выкладывал ложечной на фарфоровое блюдце желтоватые кристаллы своего драгоценного свекловичного сахара. И глядел на блюдечко с подлинной нежностью.
Он вынес свое произведение и предложил Варваре Васильевне отведать — так ли сладок здешний сахар, как привозной. Она пригубила ложечку, пососала, сосредоточилась, прислушиваясь к ощущениям во рту.
— А что, он и в пирожное годится? — спросила княгиня. — И в кофей?
— Коли угодно! И в пепнеркухены также!
Перечное печенье — это было любимое немецкое лакомство, и когда Косолапый Жанно видел его в кондитерской или на улице у разносчика, то брал большой кулек и за вечер весь его сгрызал.
Но по лицу Варвары Васильевны было видно, что она озадачена: как же так, сахар — да вдруг из свеклы? Давид Иероним предложил ей взять четверть фунта на пробу, пусть ее повар изготовит что-нибудь сладкое, и их сиятельства убедятся — товар без обмана!
Простодушная улыбка Гринделя не обманула Маликульмулька: молодой химик все-таки беспокоился о карьере. Если Голицыны одобрят его опыты, то тут откроется дорожка в столицу. Рассуждая философски, стремление ввысь у Гринделя в крови. Его дед (Маликульмульк знал правду о происхождении Давида Иеронима) сделал резкий рывок вверх — поменял сословие; возможно, с риском для жизни. Его отец сделал другой рывок — нажил состояние, что было совсем не просто. И вот он сам — казалось бы, избалованное дитя, которому позволили, не заботясь о завтрашнем дне, полностью посвятить себя науке. Так ведь и у него где-то в глубине души таилась эта способность к рывку. Приехала в аптеку княгиня Голицына — тут способность и проснулась…
Маликульмульк покачал головой: и ты, друг мой, оказывается, как все, и тебе княжеский герб застит глаза… можешь сколько угодно предаваться научным штудиям, а в душе — все то же, что и у прочих…
Философ знал, насколько слаб по части тщеславия род человеческий — на то он и философ. Давид Иероним был еще из лучших представителей этого рода, он хотел получить свою порцию славы не за нечто эфемерное, вроде стихов, которые сегодня у всех на устах, а завтра забыты, как оды Ломоносова. Он хотел вознаграждения за практический плод труда — сахар, который будет в несколько раз дешевле привозного. Сразу видать рижанина и немца (уже немца!) — его гениальность имеет финансовую подкладку.
Он бы не стал связываться с театром и журналистикой, где человеку талантливому проще всего потерпеть крах…
Потом княгиня велела Косолапому Жанно выйти на аптечное крыльцо и подозвать ее экипаж. Терентий страх как не любил ездить по крепости — поди, приноровись с четвероконной запряжкой к узким и кривым улицам, а тут еще надо встать впритирочку к дверям, чтобы дамы, выпорхнув, тут же оказались в теплой карете. Княгиня одевалась сообразно возрасту, в теплое платье, берегла здоровье, но та же Екатерина Николаевна никак не желала отстать от моды — платьице на ней было тоненькое, талька — длинная и легкая. Сколько ей не перечисляли дур, что, выскакивая в таком наряде на мороз, схватывали горячку и помирали во цвете лет — не помогало. Ей казалось, что девичье платьице делает ее на десять лет моложе.