Ученик чародея (Часть 1-6)

Шпанов Николай

А не взять ли с собою кепи, доставленное Йевиньшем?.. Зачем? Предъявить его женщине?.. Так он успеет сделать это и здесь, не нарушая процессуального порядка. Пока же ему достаточно будет узнать, есть ли у женщины ее кепи, если нет, отпадут все сомнения: ее кепи очутилось на Квэпе...

Из боязни спугнуть женщину Грачик приказал оперативным сотрудникам подъехать к перевозу через полчаса после него и не переправляться на остров раньше рассвета. В случае экстренной надобности он вызовет их сигналом.

И вот он один подъехал к берегу протоки.

Все тот же дом перевозчика, окруженный начинающими поникать березками. На этот раз паром оказался на ближнем берегу. Быть может, только поэтому Грачик не оставил свою "Победу" здесь, а вместе с нею переправился на пароме. Взобравшись на высокий берег протоки, Грачик запер машину и постоял с закрытыми глазами, чтобы восстановить в памяти обстановку прошлого приезда: "лодка, пьяная женщина, жалобный крик "лудзу... лудзу"... едва заметно светлеющая полоска тропки у поросшей травою дороги, старая мыза. Грачик шел, пристально вглядываясь в полоску тропы. Лес сходился все ближе. Из-за высоких сосен не было видно ни ущербного месяца, ни даже звезд. Небо над головой было

затянуто облаками. Темень кажется совсем такою же, как в тот раз. И так же тихо было вокруг. Не слышалось даже шороха шагов спутницы, шедшей тогда перед Грачиком. Ее смутный силуэт не перекрывал теперь белесоватую полоску тропы... Скоро из-за деревьев налево показалась крыша старой мызы. Вот и слуховое окно. Оно, как и тогда, глядело лишенным стекла переплетом... Словно дом ослеп... Дом с выколотыми глазами... Вот и кусты сирени. На этот раз они еще темней окружающего фона. На них уже нет листвы и отягощавших их в прошлый раз цветов. Голые ветви задевают Грачика по плечам, по лицу...

За поворотом блеснуло красным светом окно. Огонь одинокой свечи оказался слишком слабым, чтобы можно, было что-нибудь разобрать сквозь прикрывающую стекло занавеску. Грачик остановился у кустов.

– Ты бы снял сапоги, - с неудовольствием сказала Линда. Квэп недовольно повел глазами в ее сторону и продолжал молча курить. Дым подолгу оставался у него в легких и выходил из ноздрей ленивыми сизыми струйками. Когда от папиросы пошел запах горящего картона, Квэп крепко прикусил мундштук и, не поднимаясь, затушил окурок об ножку кровати. Словно нехотя, медленно поводя глазами из-под полуопущенных век, он следил за двигавшейся по горнице Линдой. Она что-то говорила ему, но он и впрямь ничего не слышал, как будто ее шевелящиеся губы вовсе не производили звуков. Квэп устал. Ему было не только тяжело двигаться, но даже говорить. Он думал о своем - так же медленно и лениво, как курил, как двигал рукой, гася окурок, как шевелил веками, силясь удержать глаза полуоткрытыми. Если бы не эта нечеловеческая усталость, Квэп ни за что не пришел бы сюда. Он знал, что это очень опасно. Знал, что за домом и даже за всем островом может быть установлено наблюдение, если расследование напало на его след.

Но во всей Латвии не было другого угла, где бы он мог лечь, зная, что рядом с ним человек, который не пойдет в милицию, как только Квэп заснет. Это вовсе еще не было безопасностью, а только ее иллюзией. Но даже такая иллюзия была лучше необходимости спать на садовых скамейках. Здесь по крайней мере не нужно было мучительным усилием заставлять себя сидеть так, чтобы не привлечь подозрительных взглядов секретных агентов, чудившихся ему в каждом прохожем. Даже дети в последнее время представлялись ему агентами розыска, напавшими на его след. Это было невыносимо, не хватало сил бороться с усталостью, и он пришел сюда, хотя знал, что, может быть, идет в засаду. Уверения Линды в том, что все обстоит благополучно и что здесь можно быть совершенно спокойным, не убеждали Квэпа. При всем опыте Линды она была всего только женщиной и только связной. Да и связной она работала не так-то уж давно - лишь с тех пор, как сошлась с ним. Откуда же ей знать, как это бывает: как человек узнает, что на его следу стоит преследование, как дрожит каждый нерв человека, уходящего от преследователей, как, затаившись в новом убежище, человек выжидает: спасен или нужно срываться и, петляя, как волк, уходить, уходить... Откуда Линде знать?!

– Сними сапожищи, - повторила Линда, но он и на этот раз не обратил на ее слова внимания. Тогда она подошла и, подняв одну за другою его ноги, отяжелевшие, как вынутые из воды бревна, стянула с них сапоги. Он даже не привстал, чтобы облегчить ей это. В том месте, где со стуком один за другим упали брошенные Линдой сапоги, мелкий-мелкий, почти белый речной песок покрыл потемневшие доски давно не мытого пола. А Квэп повернулся лицом к стене и, несколько раз взглянув на желтые выцветшие обои, опустил веки. Он так устал, что, кажется, даже появись тут сейчас преследователи, - он не повернется, не встанет и не попытается бежать. При этой мысли он внутренне усмехнулся: бежать без сапог?.. Бежать?.. Снова бежать?.. Нет! Сначала он должен выспаться. Хоть раз выспаться так, чтобы все мышцы не находились в постоянной готовности сбросить тело с постели и заставить бежать... Бежать?! Нет! Об этом он не может и думать. Несмотря на очевидную безрассудность, он готов поверить Линде, что тут он в безопасности... Да, да, он хочет этому поверить! Он хочет спать!.. Где блаженное время, когда он мог спать, сколько угодно, когда никого не нужно было бояться?.. Какое удивительное, какое неправдоподобное состояние: спать так, чтобы спало все - мозг, тело! Чтобы можно было раздеться, растянуться в постели и храпеть сколько угодно и как угодно громко храпеть! ...Даже трудно себе представить, когда он так спал в последний раз и сможет ли еще когда-нибудь поспать?.. Вообще жизнь... Жизнь... Странный путь проходит по ней человек. Допустим, что это вполне ясно: серый барон11 Арвид Квэп должен был прийти в "Саласпилс" и должен был там стать тем, кем стал, - недаром же он считался верховодом во всех затеях, где надо было дать жару красным! Кубик на воротнике айзсаргского мундира обязывает. И, может быть, не простая игра судьбы то, что на воротнике шарфюрера Квэпа оказался такой же кубик!.. Такова закономерность истории... История!.. Когда-то и он тратил время на то, чтобы слушать болтовню учителей о том, что было на земле до него. Это они называли историей, не умея толком объяснить ни почему случилось то или другое, ни того, что случится потом... Он только и запомнил любимое словечко учителя "закономерность истории". Квэп сделал свой собственный вывод - закономерно то, что согласуется с его волей. Всякое препятствие на его пути - противно закону жизни. Вот и все.

В силу этого положения действительно было закономерным наличие на его воротнике в лагере "Саласпилс" такого же кубика, какой прежде красовался на его мундире айзсарга; закономерно было то, что сорок тысяч душ уничтожили в "Саласпилсе", а его, Квэпа, не убили - он сам убивал; закономерно было то, что, отступая из Прибалтики, гитлеровцы бросили на произвол судьбы тысячи эсэсовцев-латышей, а его, Квэпа, взяли с собой; закономерно, что в лагере "№ 217 для перемещенных"

одиннадцать тысяч латышей бедствовали на положении пленников, а он, Квэп, процветал в положении их тюремщика. Но совсем незакономерно было то, что он валялся тут, терзаемый животным страхом, который заглушала только такая же животная усталость. А впрочем... впрочем, даже это было, по-видимому, закономерно. Не будь отец Ланцанс хорошего мнения о Квэпе, то, наверно, и не вспомнил бы о нем, когда нужно было послать сюда верного человека. И тогда Квэп продолжал бы спокойно жить в своем домике возле лагеря для перемещенных № 217, есть оладьи и греть руки под мышками у Магды. Но вот она, эта чертова "закономерность": Ланцанс знал, что может доверять Квэпу в самых деликатных делах... При мысли о "деликатных делах" что-то вроде усмешки тронуло толстые губы засыпающего Квэпа. Ему припомнилась одна давняя история. Его пригласил к себе отец Язеп Ланцанс и сделал ему весьма деликатное предложение: предстояла отправка партии "перемещенных", завербованных в Южную Америку, и Квэп может получить место начальника партии, вернее: начальника конвоя. В этом не было ничего необычного. Практика прежних отправок говорила, что на пароходе всегда может оказаться человек, способный испортить операцию, и дело может окончиться бунтом. Чтобы справиться с бунтом, нужны привычные и умелые люди - такие, как Квэп. Но, как оказалось, сама суть заключалась в том, что следовало дальше: обратным рейсом Квэп должен был доставить секретный груз, составлявший, по словам Ланцанса, его личную собственность. Тут епископ покривил душой: секретный груз составлял собственность Общества Иисуса. Ланцансу, как иезуиту, непосредственно соприкасающемуся с операциями перевозки людей через океан и могущему поэтому произвести транспортировку груза наименее приметно, принадлежала роль комиссионера.

Отец Ланцанс был так деликатен, что ни разу не назвал секретный груз его собственным именем. Но Квэп понял: за океан он отвезет рабов-латышей, оттуда же доставит рабынь - южно-американок. Европейцам суждено заживо гнить в принадлежащих Ордену Иисуса рудниках Южной Америки, южно-американкам - гнить в притонах Европы, принадлежащих тому же ордену Иисуса. Это было как бы операцией внутреннего обмена - рабов одного цвета на рабынь другого.

"Ничего особенного", - подумал Квэп, выслушав иносказания отца Язепа. И вслух повторил:

– Ничего особенного.

Ничего особенного не случилось на всем долгом пути от Любека до Рио с двумя тысячами латышей, именем распятого приговоренным к каторжным работам в шахтах. Путешествие оказалось даже скучным: Квэпу не пришлось никого сбросить за борт...

Не будучи физиологом, автор не может рассуждать о том, в порядке вещей или нет то, что Квэп, уже почти погруженный в состояние сна, с такой отчетливостью вспоминал события. Мы не знаем, где следует по законам физиологии провести грань между воспоминанием и сновидением и к какому разряду психофизиологических явлений следует отнести то, что происходило в мозгу Квэпа. Но ведь не это сейчас и важно. Существенно то, что представшее умственному взору Квэпа полностью совпадало с истинным ходом вещей. Поэтому для простоты дела мы и позволяем себе (вполне условно) называть это воспоминаниями Квэпа. Так или иначе, но, дойдя до отмеченного места своих воспоминаний, Квэп пошевелил сонно выпяченными губами и издал звук, похожий на сладкое чмоканье. По-видимому, это могло означать, что его обратное плавание было более интересным: на борту парохода "Оле Свенсен" под присмотром Квэпа находилось 57 представительниц разных народностей Южной Америки, переправляемых в Европу для пополнения публичных домов, принадлежащих Ордену иезуитов. Та самая история, "закономерностью" которой было участие Квэпа в операции, не сохранила исследователю материалов о "счастливом" плавании. Но зато анналы полиции итальянского порта, куда прибыл пароход "Оле Свенсен", содержат недвусмысленные следы того, что не всё, представляющееся закономерностью и удачей квэпам, умещается в графе дозволенного даже покладистой полиции некоторых буржуазных стран. Появление "Оле Свенсена" в порту не привлекло бы ничьего интереса, кроме разве внимания лоцмана и таможенных досмотрщиков. "Оле Свенсен" был старым морским бродягой, одною из бесчисленных ржавых посудин, что бороздят воды всех морей и океанов в поисках выгодного фрахта. Второй родиной такого морского "трампа" делается любой порт мира, где владельцу или капитану было с руки платить портовый сбор. Вид флага их не интересует: будь на нем изображен белый слон Таиланда или белый крест Гельвеции - им наплевать. Но было бы ошибкой допустить, что готовность капитана принять на борт любой груз и доставить его в любую щель от Желтого моря до Караибского непременно означает его непорядочность. Шкипер "Свенсена" - капитан дальнего плавания Кнуд Хуль - готов был перевезти любой груз, за который ему заплатят, но не согласился бы потерпеть ничего выходящего за пределы дозволяемого пастором его родного городка.

Едва отхрипела и отлязгала разбитыми суставами машина "Оле", притиснувшая его ржавый борт к причалу, и еще прежде чем укрепили сходню, капитан Хуль, немолодой уже человек с прокуренными до желтизны усами, придерживая выгоревшую шляпу, покинул свое судно и направился в управление портовой полиции. Там, изъясняясь по-английски (капитан не знал ни одного итальянского слова), Хуль объяснил полицейскому комиссару, что отмеченные в судовой роли жирными чернильными крестами фамилии принадлежали двум пассажиркам, которых он, капитан дальнего плавания Хуль, принял на борт своего судна в Рио-де-Жанейро. Обе пассажирки исчезли с судна посреди Атлантического океана, и он, Кнуд Хуль, не желает нести ответственность за это грязное дело.

Оживившийся было при этом рассказе полицейский комиссар сразу утратил интерес к делу, стоило ему услышать, что исчезнувшие пассажирки принадлежали к группе "католичек-паломниц", которую сопровождал агент благотворительного "братства святой Изабеллы". Комиссар не счел нужным сказать седоусому моряку то, что сказал бы другому, помоложе:

– Стыдно не знать такую фирму! Претензии к "братству Изабеллы" так же бесплодны, как жалобы на господа бога.

А все, что с этой минуты говорил капитан Хуль, казалось входило в одно ухо полицейского комиссара и тут же вылетало в другое. Он даже не дал себе труда записать имя агента суперкарго Арвида Квэпа. Когда капитан окончил рассказ, комиссар положил перед ним пустой бланк и, указав место внизу листа, сказал: