Ученик философа
Шрифт:
— Узнать, что преград не существует?
— Что есть место, некая точка, где этика сдается, прекращает существовать.
— Нет такого места.
— Чтобы это гарантировать, нужен Бог, а любой существующий Бог — это демон. Допусти хоть что-нибудь — и все. Тюрьма хоть с одним выходом — уже не тюрьма.
Отец Бернард немного подумал.
— Кажется, вы делаете именно то, чего не позволили мне. Я хотел вывести всевозможное добро из одного вида добра. А вы хотите дискредитировать все добро, потому что существует один вид зла.
— Хороший образ. Если на пути пожизненного паломничества нам суждено достичь места, где нет ни добра, ни зла, наш долг — направиться туда.
— Долг?
— Это последний парадокс.
— Возможно. Но ведь и Синьорелли любил фра Анжелико? Демоническое тянется к святому.
79
Фра Беато Анжелико, в миру Гвидо де Пьетро (ок. 1387–1455) — итальянский художник. В возрасте 20 лет постригся в монахи ради спасения души, получив имя фра Джованни (он же Иоанн из Фьезоле, Джованни да Фьезоле). Смотрел на дело художника как на религиозный подвиг, искал вдохновения в божественном наитии. Он старался писать не землю, а небо. Его привлекали чарующие сладостью образы блаженных ангельских миров. За это и за свои добродетели был прозван Беато Анжелико (блаженный ангельский — лат.).
80
Синьорелли, Лука (ок. 1441–1523) — итальянский художник. Увлекался изображением обнаженных фигур в сложных ракурсах, резком порывистом движении (фрески собора в Орвието, 1499–1504, изображающие, в частности, Страшный суд). Фигуры передавал подчеркнуто объемно, в четких и жестких очертаниях.
— Нет. Я об этом и говорю. Для святого гибельно само знание о существовании демонического. Поток идет в определенном направлении, прилив движется в одну сторону, вода течет с холма вниз. Вот что значит «Бога нет», и это пока что тайна даже для несмысленных, дерзающих произнести эти слова. В космосе все обращается вспять, как в некоторых физических теориях, философия учит, что в данном случае все великие умы человечества не просто заблуждались, но заблуждались как дети. Святое должно предпринять попытки познать демоническое, должно в какой-то момент сформулировать для себя эту загадку и возжаждать ответа, и эта жажда будет прямым отрицанием любви к Богу.
— Это звучит совсем как та… ужасная… доктрина…
— Нет, это не ваша детская ересь.
— Я не понял. Ничто, на небесах ли, на земле ли, не может поколебать моего долга перед ближним.
— Да, но может сделать его чуточку более расплывчатым. Разве вы сами этого не чувствовали, вы, человек, запятнанный святостью?
Священник молча поразмыслил. Он сказал:
— Это чепуха. Но где выход из того, что вы называете тюрьмой? Вы имеете в виду самоубийство?
— Доказательство. Возможно. Ворот много. Но, может быть, для каждого человека существуют только одни врата.
— Искушение совершить единственный поступок, из-за которого становится все дозволено? Тогда почему бы не убийство?
— Действительно, почему бы нет?
— И станешь демоном, то есть Богом.
— Мы увлеклись метафорами, это я виноват, я слишком долго жил с этими картинами в мозгу. Начинаешь думать, что живешь на высотах, на грани пропасти, где воздух чище и прозрачней.
— Вам бы лучше перестать думать, — сказал отец Бернард.
— Не могу. Но вы не беспокойтесь…
— Вас не одолевает искушение совершить самоубийство или Убийство?
— Ни в коем случае.
— Но вас… одолевает искушение… сделать что-то ужасное… что-то… как вы сказали… что послужит доказательством?
— Нет, — ответил Розанов, — нет, нет.
Они спускались по травянистому откосу в заброшенную железнодорожную выемку, иногда называемую Дорогой влюбленных — тенистое место прогулок влюбленных парочек, служившее тропой из общинного луга в Бэркстаун. Вблизи общинного луга выемка внезапно обрывалась замурованным зевом туннеля, а на эннистонском конце постепенно мелела и окончательно пропадала на железнодорожном переезде недалеко от вокзала. Дождь еще накрапывал, отец Бернард замечал сверкающие капли на первоцветах, пучках травы, ободранных боярышниках, бальзаминах, купырях, плетях ежевики, кустах терна, что теперь вздымались выше головы путников. Внезапно послышался приближающийся звук чего-то рвущегося, словно из туннеля вырвался призрачный поезд или один из демонов Джона Роберта, приняв звериный облик, ломился сквозь кусты. Большой, тяжело пыхтящий ком вывалился из кустов и кувырком скатился вниз по склону на ровную траву, прямо к ногам путников. Тут же выяснилось, что это Том Маккефри и Эммануэль Скарлет-Тейлор; они все еще продолжали драку, начатую на верху склона. Они сидели, хохоча и не разжимая захвата, потом заметили, что на них смотрят, и вскочили, уступая дорогу.
— Здравствуйте, — сказал священник, поднимая руку, и они с Розановым продолжили путь, пройдя между мальчиками, которые отступили назад, каждый на свою сторону выемки.
— Здравствуйте, святой отец.
Удаляясь, путники слышали за спиной вспышки хихиканья и fou rire [81] .
— Вот счастливчик, — сказал отец Бернард, — Он счастлив, потому что невинен, и невинен, потому что счастлив.
— Кто?
81
Безудержный смех (фр.).
— Том Маккефри, тот, который с длинными волосами. Разве вы его не узнали? Другой мне не знаком.
Они пошли дальше в молчании. Близился железнодорожный переезд. У отца Бернарда странно кольнуло сердце, сжалось, словно предвещая близкую болезнь. Он чувствовал: он обязан что-то сделать, пока еще можно. Он гадал, будет ли у него возможность еще хоть раз поговорить с философом. Он сказал:
— Хорошо бы вы смогли как-то помочь Джорджу Маккефри.
— У меня к вам одна просьба, — сказал Розанов, — Если вы желаете, чтобы наши беседы продолжались, не упоминайте этого молодого человека.
— Как вам будет угодно.
Когда они входили в город, отец Бернард спрашивал себя: нравится ли он мне? люблю я его? ненавижу? да не безумен ли он?
Опять наступило воскресное утро. В церкви Святого Павла отец Бернард возглавил верных, сообщавших Богу, что они согрешили и совратились с путей святости, как заблудшие овцы, следовали ухищрениям и похотям собственных сердец, согрешили против Его святых заповедей, небрегли тем, что должны были делать, творили то, что творить не следовало, и вообще были глубоко немощны.
В доме молитвенных собраний Друзей царила глубокая тишина. Габриель Маккефри так любила эту тишину, которая целительными волнами медленно, торжественно окатывала ее исцарапанную, саднящую душу. Снаружи ветер трепал ветви деревьев, сквозь них светило солнце, украшая белую стену орнаментом из трепещущих желтых наконечников копий. Это было единственное украшение комнаты — большой, красивой, высокой, восемнадцатого века, с высокими закругленными окнами. Скамьи стояли тремя группами, образуя три стороны квадрата, четвертой стороной служил простой дубовый стол. Фракция прихожан, желавшая украсить стол цветами, регулярно терпела поражения от тех, кто считал, что для подлинного Божьего духа неуместны материальные украшения.