Ученик философа
Шрифт:
— Вот видишь!
— И как долго ты это чувствуешь?
— Что?
— «Белее снега».
— О, почти все время. Я чувствую себя непавшим. Как люди становятся плохими? Только не притворяйся, что знаешь!
— Конечно знаю. Твое неведение просто уникально.
— Ну, я всегда знал, что я уникален. Я почти закончил нашу песню.
— Нашу песню?
— К которой ты собирался написать музыку, чтобы мы разбогатели.
— Я не умею писать музыку.
— А говорил, что умеешь!
— Ты меня не так понял.
— Ты пойдешь завтра плавать?
— Нет.
— Ну со мной-то пойдешь?
— Я хочу поглазеть на философа.
— Правда, здорово мы сегодня выкатились прямо ему под ноги?
— Что хорошего — попасть в дурацкое положение перед уважаемым тобой человеком.
— Ну конечно, ты же читал его книги.
— Если бы у меня была шляпа, я снял бы ее с цветистым жестом.
— Ну, по крайней мере, ты пал к его ногам.
— У меня очки погнулись.
— Мы будем околачиваться вокруг него и поймаем еще один шанс.
— И еще я хочу поглазеть на твоего брата.
— Джорджа? У меня до сих пор синяк там, где он меня схватил, как дикарь.
— Ты думаешь, это ненависть. А может, любовь?
— Я о любви лучшего мнения.
— Если бы у меня был
— Если бы у тебя был такой брат, как Джордж, ты бы знал, что ничего сделать нельзя.
— Черт, я бы хоть попытался.
— Он тебя заворожил. Он кучу народу завораживает. А на кого не действует, те только руками разводят.
— А ты что делаешь?
— О, конечно, мне жалко Джорджа, но он невозможный, он старательно рвет мельчайшие связи с жизнью, которые нормальным людям служат опорой.
— Он правда хотел утопить жену?
— Нет, это просто Брайан так сказал! Брайан его ненавидит.
— Где она?
— Никто не знает. Может, в Японии.
— В Японии?
— У нее там отец. Он тоже ненавидит Джорджа.
— Что ты не пьешь? Очень раздражает, когда ты вот так сидишь и ничего не делаешь.
— Что ты не поешь? Спой «Бал Фила-флейтиста» [82] .
— Ага.
— Где же твое самозабвенное веселье, смеющиеся глаза и теплый добрый юмор?
— Заткнись.
— Ты просто ненастоящий ирландец.
— Все ирландцы — ненастоящие ирландцы.
У тебя «нет слов, нет слов» — Я же вижу. То остаться. То уйти, За спиною сжечь мосты… Сядь поближе. Ничего не говори. Просто — рядом. Просто рядом, до зари. Слов — не надо. Жизнь — жестокая игра, Где расписаны все роли. Скажем, партии Добра, Зла, Отчаянья и Боли. Не исправишь. Не трудись — Жизнь есть жизнь. А я рядом. Просто рядом. Просто я. Ты — любовь моя, надежда, Жизнь моя. Значу то же, что и прежде — Для тебя? Впрочем, если ты захочешь Вдруг собраться и уйти — Утром, днем ли, среди ночи, — Доброго пути! Поцелуй прощальный, долгий, С горьким привкусом кофейным — Задержись еще немного, Мы исправим. Мы сумеем… Что разбилось, клеить снова — Смысла нет. «Ты уходишь? Будь здорова. Всем привет». Не вернется. Не трудись — Жизнь есть жизнь. А я рядом. Просто рядом. Просто я. Ты — любовь моя, надежда, Жизнь моя. Значу то же, что и прежде — Для тебя? На цветные конфетти Нету смысла резать душу. Не сложилось — что ж, прости, Только слушай — Если ты уйти решишься — Для меня — всегда некстати, Я прошу — приснись мне птицей, Сядь на спинку у кровати… Впрочем, нет. Любая птаха Может упорхнуть. Что ж, лети, не ведай страха — В добрый путь. Не вернешься. Не клянись — Жизнь есть жизнь. Я — это просто я. Что значу я без тебя? Что-то, должно быть, значу. Ты уходишь. Я не умираю, не плачу. Желаю тебе удачи. Я буду твоим ангелом. Что? Спрашиваешь — надо ли? Надо. Конечно же, надо. Только я знаю, Чего ты хочешь, Чего тебе опасаться — Мы больше, чем даже друзья. Желаю счастья. Дай Бог нам Никогда уже не встречаться. Целую. Вечно твой Я [83] .82
«Бал Фила-флейтиста» («Phil the Fluther's Ball») — ирландская песня на музыку композитора Уильяма Перси Френча (1854–1920).
83
Перевод Д. Никоновой.
Том был доволен своей песней, что так быстро выросла из идеи Адама про двух улиток. Тем же вечером, после вышеприведенного разговора, они с Эммой довольно сильно перебрали, и Том удалился в спальню — шлифовать свое творение. Было уже за полночь. Том занимал спальню в задней части дома, где из окна виднелся сад, а за ним — городской пейзаж с куполом Эннистон-холла, на котором только что выключили подсветку. Город лежал под темными ночными тучами сеткой желтых пунктирных линий, там и сям еще виднелись бледно светящиеся квадратики окон. Эннистонцы ложились рано. Том отдался песне, рисуя себе в трогательных деталях изображенную в ней ситуацию: он, герой, влюблен, но сдерживает всепоглощающее желание обладать возлюбленной; она — застенчивая, нежная, боязливая (девственница?), не в силах решиться. Он уважает ее нерешительность, даже наслаждается этой мучительной для него неопределенностью, расплывчатой, беспомощной, нелогичной неуверенностью, необозначенностью — она у Тома почему-то ассоциировалась с девушкой, которую он когда-нибудь полюбит. (Сегодня вечером они с Эммой пришли к выводу, что ни один из них еще не был по-настоящему влюблен.) Том, герой песни, не давит на девушку, дает ей свободу подумать, пространство, время, душит в сердце страх неудачи и болезненную тягу к любимой, желание запереть ее в клетке. Он хочет быть с ней, но только навсегда, и потому вынужден представлять себе, как теряет ее, хотя сейчас это для него равносильно смерти. Как бы ни мучило его это подвешенное состояние, он нежен с девушкой, хочет показать ей, какой он простой, дружелюбный, добрый, безобидный, давний знакомый, поклонник. Но Том вдруг спросил себя: а девушки таких любят? Ну ладно, допустим, в этой песне любят. Может, теперь написать другую песню, с другим героем, не джентльменом? Но, по правде сказать, Том стремился быть джентльменом и всегда считал себя таковым. Он чувствовал, что не сможет опуститься до уровня людей, которые о сексе говорят грубо, а женщин считают скотом. Конечно, женщины занимали воображение Тома. Он представлял себе оберегаемых девушек, уютно спящих в своих девственных постельках. Еще он думал про испорченных, шальных девчонок, сбежавших из дому, но не ассоциировал их со своей матерью. Может быть, он сам не замечал, насколько его мысли о девушках пронизывала тень шальной Фионы, вечно юной Фионы, хрупкой жертвы, которую он каким-то образом должен был спасти и сохранить чистой от всего мирского. И может быть, это ради нее он чуточку задержался в детстве и до сих пор считал себя невинным. Как он сказал Эмме, он чувствовал себя непавшим и даже не знал еще, как люди становятся плохими.
Эмма лежал в большой спальне с видом на улицу. Окно заполняли покрытые зелеными почками платаны, их пестрые ветви качались на ветру в свете фонарей Траванкор-авеню, пока Эмма не задернул занавески. Он потратил какое-то время, пытаясь выпрямить оправу очков, которые погнулись, когда он кувырком катился вниз по склону железнодорожной выемки. Он возился с оправой, растирая кулаками глаза и изредка массируя переносицу, где дужка очков оставила красный след. Наконец сдался, лег в постель и возобновил чтение книги «Происхождение военной мощи Испании, 1800–1854».
Теперь он закрыл книгу и стал думать про мистера Хэнуэя, своего учителя пения. Эмма и мистер Хэнуэй были знакомы уже несколько лет, но их отношения были все так же формальны. Эмма обращался к мистеру Хэнуэю «сэр» и никогда не звал его «Нил», а мистер Хэнуэй называл Эмму «Скарлет-Тейлор». Такая формальность общения не мешала Эмме подозревать, хоть и не более того, что мистер Хэнуэй питает к нему любовь значительно более сильную, чем естественная привязанность учителя к способному ученику. Иногда Эмме казалось, что глаза мистера Хэнуэя вспыхивают под вуалью обыденной беседы, словно невольно подавая сигнал бедствия.
Это подозрение не слишком взволновало Эмму. В душе, по своим убеждениям, он был брезгливый молчаливый агностик, лишенный живого любопытства, которое часто маскируется под добродушие. В любом случае музыка была священным миром, в котором Эмма и мистер Хэнуэй могли жить безопасной, постижимой умом жизнью, придавая осмысленность существованию друг друга: их связывала потребность, выходящая за рамки материального. Когда Эмма пел своему учителю или они пели вместе, это причастие не только было духовнее всех остальных, но и приносило больше удовлетворения. Иногда мистер Хэнуэй критиковал своего ученика или бранил его за беспечность, лень и несделанные задания. Эмма тогда ощущал некий полутон, отголосок, звучащий в спокойном педантичном тоне мистера Хэнуэя. Но Эмма был уверен, что мистер Хэнуэй не захочет ничего менять, поскольку наверняка догадывается, что никакая перемена ему не поможет, и, возможно, в сложившейся ситуации он находит удовлетворение, выходящее за пределы воображения Эммы. Такие отношения между ними могли существовать бесконечно, как это часто и бывает у певцов; но Эмма, как это ни ужасно, начал отрицать ценность собственного таланта и сомневаться в его будущем.
Нет, пение ему совсем не надоело. Физическая радость этого странного занятия все так же захватывала его, и получаемое ощущение абсолютной власти было столь же сильным. Пение, рождение звука тренированным, дисциплинированным умом и телом — быть может, момент, когда тело и дух сливаются воедино радостней всего. Чтобы чистейший звук явился в мир, нужны схватки, потуги. Это крик отдельной души, доведенный до совершенства. Эмма думал и чувствовал нечто подобное. Еще он по достоинству ценил свой дар и достижения. Но ему стало казаться, что продолжать занятия бессмысленно, раз он не собирается посвятить пению всю жизнь. Часть проблем, с которыми он столкнулся, была его собственная, а часть — общая для всех контртеноров. (У мистера Хэнуэя были, конечно, и другие ученики, но он так составлял расписание, что по крайней мере Эмма никогда ни с кем из соучеников не сталкивался. На уроках ему всегда казалось, что у мистера Хэнуэя бесконечные запасы времени, которые он готов безраздельно посвятить Эмме. Конечно, это могло быть лишь оттого, что мистер Хэнуэй был хорошим учителем.) Голос контртенора представляет собой высоко разработанный фальцет; это не голос мальчика и не голос кастрата. (Контртенор был у Пёрселла [84] .) Диапазон контртенора невелик. Репертуар контртенора узок и заметно ограничен. Эмма его уже, в общем, исчерпал. Он спел множество английских песен, предназначенных для исполнения под лютню; унылость слов и музыки времен Елизаветы и Иакова пришлась ему по сердцу. Он пел творения Пёрселла и Генделя. Они с мистером Хэнуэем прочесали все богатство старинной музыки и овладели формальной куртуазной болтовней восемнадцатого века на уровне родного языка. Сейчас мистер Хэнуэй проходил с Эммой партию Оберона из «Сна в летнюю ночь» Бриттена [85] , а все остальные партии пел сам, удивительным голосом, который умел становиться множеством «других голосов», как рояль мистера Хэнуэя умел становиться оркестром. Мистер Хэнуэй, тенор, в прошлом был оперным певцом, но никогда не рассказывал про те времена.
84
По-видимому, имеется в виду Генри Пёрселл (1659–1695), английский композитор, представитель стиля барокко.
85
Бриттен, Бенджамин (1913–1976) — ведущий британский композитор середины XX века.