Ученик монстролога

Янси Рик

Он прошипел сквозь зубы:

— Ты разочаровал меня, Уилл Генри.

Он повернулся ко мне спиной и пошел прочь из комнаты, пнув по дороге кучу бумаг.

— И даже хуже. Ты предал меня.

Он снова обернулся, посмотрел мне в лицо и заорал в темноте:

— И ради чего?! Чтобы поиграть в детектива-любителя, чтобы удовлетворить свое ненасытное любопытство, чтобы унизить меня, распространяя ту же сплетню, которая сломала моего отца, сделала его несчастным и нелюдимым и в конечном итоге свела в могилу! Ты поставил меня в безвыходное положение, мастер Генри, потому что теперь я знаю, что твоя верность

и преданность не простираются дальше твоего эгоизма и себялюбия. Мне же нужна только твоя безоговорочная, абсолютная преданность — только это качество является незаменимым для меня. Никто не просил меня взять тебя к себе жить, работать с тобой и делиться результатами работы. Этого не требовала даже верность памяти твоего отца. Но я пошел на это, и вот мне награда!.. Что? Это разозлило тебя? Я тебя оскорбил? Отвечай!

— Я не просил, чтобы вы меня забирали!

— А я не просил проводить расследование!

— Я бы и не стал. Я делал это ради вас.

Доктор шагнул мне навстречу. В сумерках мне было не видно его лица. Между нами пролегла тень.

— Твой отец понимал, что такое риск, — сказал он тихо.

— А мама не понимала! И я тоже!

— Что ты хочешь от меня, Уилл Генри? Чтобы я поднял их из могил?

— Ненавижу этот дом, — крикнул я, обращаясь к тени монстролога, моего учителя — и моего мучителя. — Ненавижу этот дом, и то, что вы взяли меня сюда жить, и вас я ненавижу!

Я бросился бежать прочь — через холл, вверх по ступенькам — влетел в свой маленький альков и захлопнул за собой дверь. Я упал на кровать и зарылся лицом в подушку, громко рыдая. Сердце мое разрывалось от гнева, горя и стыда. Да, стыда, потому что Доктор был всем, что я имел, а я его предал. У Доктора была его работа; у меня был только он. И для каждого из нас то, что мы имели, было всей нашей жизнью.

Облака в окошке над моей головой проплывали по апрельскому небу — синему, как купорос. Солнце, садясь, окрашивало снизу золотом их мягкие формы. Когда слезы мои иссякли, я перекатился на спину и принялся смотреть на тающий день. Тело требовало еды и сна, душа — основательной передышки. Можно поесть, можно поспать, но что делать с этим изматывающим одиночеством? Чем облегчить разрывающее меня сожаление, невыносимый страх? Неужели, как Эразмус Грей, утаскиваемый монстром в могилу, или Капитан Варнер, пожираемый личинками, я тоже уже проскочил тот момент, когда спасение было возможно? Неужели все мои надежды сгорели в том пожаре, в котором погибли мои родители? Смерть приносит облегчение, так неужели только ее темный ангел способен помочь мне?

Я ожидал сна, как спасения, как родного брата смерти. Я так хотел оказаться в его милосердных объятиях, но напрасно. Пришлось встать. Голова болела от рыданий, желудок — от голода, так что я спустился на кухню. Там я обнаружил, что дверь в подвал заперта. Я не сомневался, что Уортроп там, внизу. Я убегал в свой альков, он — в лабораторию. Стараясь производить как можно меньше шума, я поставил чайник и поджарил себе два куска отменной баранины на кости, купленные с дружеской скидкой у мясника Нуны. Я обтер тарелку куском хлеба (от пекаря Таннера) с той же скоростью, с которой поглотил ее содержимое.

Дверь в подвал открылась, на пороге появился Доктор.

— Ты что-то готовил, — сказал он.

— Да, — ответил я нарочито небрежно, без почтения в голосе.

— И что ты готовил?

— Баранину.

— Баранину?

— Да.

— Отбивные?

Я кивнул:

— Со свежим горошком и морковью.

Я отнес тарелку в мойку. Я чувствовал его взгляд на себе, когда мыл посуду. Я поставил чашку и тарелку на сушилку и обернулся. Он так и стоял в дверях, не двигаясь.

— Я вам нужен для работы? — спросил я.

— Нет… Нет, ты свободен, — ответил он.

— Тогда я пошел в свою комнату.

Он ничего не сказал, когда я проходил мимо него, но когда я подошел к лестнице, он сделал шаг вперед и крикнул мне вслед:

— Уилл Генри!

— Что?

— Сладких снов, Уилл Генри, — сказал он примирительно.

Позже, демонстрируя свою извечную способность будить меня именно в тот момент, когда, проворочавшись и промаявшись несколько часов, я наконец забывался благословенным сном, Доктор громко позвал меня снизу:

— Уилл Генри! Уилл Генрииии!

Ничего еще толком не понимая, ибо проспал я всего ничего, я выбрался из постели с тяжелым вздохом. Знал я эту его интонацию, слышал много раз. Я сполз вниз по лестнице на второй этаж.

— Уилл Генри! Уилл Генрииии!

Он был в своей комнате и лежал на кровати поверх покрывала, не раздеваясь. Он увидел мой силуэт в дверях и махнул рукой, приглашая войти. Все еще помня о нашей ссоре, я не подошел к его постели, а сделал всего один шаг и остановился.

— Уилл Генри, что ты там делаешь? — требовательно спросил он.

— Вы меня звали.

— Не сейчас, Уилл Генри. Что ты делал там? — Он махнул рукой в сторону кухни.

— Я был у себя в комнате, сэр.

— Нет-нет, я определенно слышал, как ты гремишь чем-то на кухне.

— Я был у себя в комнате, — повторил я, — возможно, вы слышали мышь.

— Мышь, которая гремела кастрюлями и сковородками? Признайся, Уилл Генри, ты что-то готовил.

— Я говорю правду. Я был у себя.

— Ты хочешь сказать, у меня галлюцинации?

— Нет, сэр.

— Я знаю, что я слышал.

— Я схожу и проверю, сэр.

— Нет! Нет, останься. Должно быть, у меня воображение разыгралось. Может, мне приснилось.

— Да, сэр, — сказал я. — Это все, сэр?

— Я не привык к этому, как ты знаешь.

Он замолчал, ожидая, что я задам соответствующий вопрос, но я был уже опытным игроком в этой печальной игре: он впал в одну из своих частых депрессий, рожденных переутомлением. Моя роль в таких случаях была одинакова, и обычно я играл ее безукоризненно, но события последних дней подкосили меня. У меня просто не было сил.

— Жить с кем-то под одной крышей, — продолжил он, так и не дождавшись моего вопроса. — Я подумывал о том, чтобы сделать эту комнату звуконепроницаемой. Малейший шум…

— Да, сэр, — сказал я и демонстративно зевнул.

— Мне показалось, наверное, — кивнул он, — без нормального отдыха сознание начинает чудить. Не помню, когда я спал в последний раз.

— Дня четыре назад, — сказал я.

— Или когда нормально ел…

Я не ответил. Раз он не может просто попросить, я не буду ничего предлагать. Хочет проявить упрямство — что ж, на здоровье. Мне его тоже не занимать.