Учитель и его время
Шрифт:
Виктор Васильевич Бутурлин просто был рядом, внимательно слушал, позволяя «разогреться», а затем, как-то мягко, необидно, но последовательно разбивал в пух и прах предположения собеседника, давая уроки «отрицательной» диагностики, – то есть диагностики, отрицающей ложное, надуманное, скороспелое, желательное, но далекое от правды. Он учил уметь отказываться от самого себя. Конечно, было обидно, но поскольку в том, как он говорил, не было и тени упрека, то вроде бы и необидно.
Михаил Львович Щерба – великолепный методист и диагност алгоритмического плана. Процесс его мышления обычно был неэмоционален и скрыт от наблюдения, манера обследования больного и обдумывания – медлительна, но результат – поразителен в своей точности и достоверности. Математическая диагностика! Вульфович был человеком другого оклада. Увлекающийся, он видел, понимал, объяснял больного
Сильвестров Владимир Петрович был одним из перспективных, тогда еще молодых сотрудников кафедры. Он воевал на фронте, будучи призванным на действительную службу в Саратове. Закончив ВМА им. С. М. Кирова, остался в адъюнктуре на кафедре Молчанова, блестяще защитил диссертацию на тему, связанную с исследованием гипотонических состояний. В 60-е годы, когда я был в клинической ординатуре, он возглавлял терапевтическую службу одной из Групп войск в Европе, но часто приезжал в свою родную клинику. Его возвращение на кафедру произошло в 1966 г., уже после того, как я закончил обучение. Мы были знакомы. Общаясь со мной, он с доброжелательной иронией, улыбаясь и как бы поддразнивая, говорил: «Ну, как, молодежь!» Конечно, для него я был «молодежь», хотя и старше-то он был лишь на 8 лет. Тогда еще не было оснований предполагать, что со временем В. П. Сильвестров напишет великолепную и оригинальную книгу «Затяжные пневмонии», выдержавшую несколько изданий, и станет одним из ведущих пульмонологов страны. Он сумел еще при жизни своего учителя сделать свой собственный крупный шаг в науке.
Евгений Владиславович Гембицкий и Владимир Петрович Сильвестров в адъюнктуре учились одно– временно. Они, как мне всегда казалось, были совершенно разными людьми, друзьями не были, но их объединяла не только одна Школа, но и чрезвычайно высокая работоспособность и результативность. Оба были «трудоголиками» и библиофилами.
Удивительно, но столь могучее соседство не мешало начальнику кафедры – Николаю Семеновичу Молчанову – оставаться самим собой. Ведь и ему, прошедшему Финскую и Великую Отечественную войны от начала до конца, – было не занимать у них опыта. Одаренным людям не мешает разнообразие творческой направленности окружающих. Это их естественная атмосфера и залог добрых перемен в коллективе.
Не проходило и месяца, чтобы в клинике поодиночке или группами не гостили, по приглашению Николая Семеновича, впитывая глубокую клиническую культуру и делясь своим опытом, главные терапевты госпиталей, округов и флотов: Сухарев, П. И. Соболев, М. Т. Будаговский, Зыбов, Коньков, Г. К. Алексеев, М. И. Теодори, В. И. Семенов, В. С. Новиков, А. Н. Андоньев, Гикалов. Послевоенные главные терапевты – все как один фронтовики: прообраз своеобразного института главных специалистов.
На каком-то этапе, не сразу, я неожиданно для себя открыл среди старших сотрудников кафедры доцента Евгения Владиславовича Гембицкого. Мне даже показалось, что я однажды, среди клинической суеты, как бы наткнулся на его внимательный и добрый взгляд, обращенный на меня. Я знал, что он – полковник медицинской службы, фронтовик, старший преподаватель, с большим опытом работы в медицинской службе военных округов.
Но прежде чем мы познакомились поближе, было несколько запомнившихся эпизодов.
Как-то в сентябре 1962 г. ранним утром мы всей кафедрой поехали в Таллин. Предстояли экскурсия по городу, посещение магазинов, музеев и рынка. День был солнечный, и, приехав туда, мы долго бродили по узеньким улочкам, посетили старинную аптеку на углу ратушной площади, съездили в грузовой порт. Устали до чертиков. Но, возвращаясь, пели песни, делились впечатлениями. На переднем сиденье разместились Е. В. Гембицкий (он был старшим) и его дочь Татьяна – студентка мединститута. Они не присоединялись к шумной части компании. Татьяна, положив свою голову отцу на плечо, дремала. Я, в то время еще не знакомый с обстановкой на кафедре, почувствовал своеобразный ореол почтительного уважения сотрудников к этому человеку. С дочерью он был предупредителен и нежен. Позже я не раз видел, как, встретив ее у входа в метро на Боткинской, он покупал ей букетик цветов.
Той осенью в Удельном была устроена выставка военной техники для слушателей и преподавателей военных академий Ленинграда, в том числе для нашей академии. На учебном поле стояли артиллерийские установки, перемещались танки… Я случайно оказался рядом с Евгением Владиславовичем. Мы внимательно слушали пояснения офицеров-экскурсоводов. Слово за слово, и я рассказал ему о том, что отец мой – инженер-полковник – работал до выхода в отставку в Главном артиллерийском управлении и в Артиллерийском музее, а дед был токарем на артиллерийском полигоне на Ржевке, под Ленинградом. В 1929 г. за разработку лафета к какой-то большой пушке (береговая артиллерия) он был награжден К. Е. Ворошиловым золотыми часами… Говорить с Е. В. было просто: он внимательно слушал. Мне показалось, что этот человек из старшего звена кафедры присматривается ко мне, помогая мне преодолеть застенчивость.
Позже как-то невольно я стал выделять его из всех.
Его часто можно было видеть в больничной, довольно неплохой, библиотеке. Привлекали его систематичность, внутренняя сконцентрированность и глубина подхода в любом деле. Гембицкий и в общении с людьми был таким же: не торопился, не навязывался, но привлекал многих именно своей содержательностью. Он не занимал много места в общем пространстве и даже, казалось, уступал это пространство другим, нетерпеливым. Иногда мне казалось, что он одинок. Но, скорее всего, это было не так. Несмотря на его сдержанность, Евгения Владиславовича, словно преодолевая какое-то незримое расстояние, как-то уважительно любили, а сблизившись, очень привязывались к нему, ценили и берегли возникшую общность. Он становился необходимым и любимым. В той или иной мере это было характерно для молодежи на кафедре. А нас там в то время было немало: А. Я. Холодный, В. Г. Кондратьев, Д. Г. Долматов, В. А. Тимаков, А. С. Мишенко, В. А. Петров, Л. В. Чирейкин, В. И. Васильев, М. Ю. Лянда.
Гембицкий как-то по-своему работал с больными людьми: неторопливо, основательно, методично, иногда – повторно, без излишних эмоций. Неторопливость, по-видимому, скрывала от окружающих действительную напряженность происходившего анализа, определения логики фактов и формирования умозаключения. Для него был важен синтез наблюдений, и поэтому требовалась особенная чистота и безупречность слагаемых аргументов. В то время, пока другие, задыхаясь от радости скороспелых находок, мельтешили «внизу», вблизи отдельных фактов, он, испытывая все то же, как бы обязан был оставаться на диагностическом «капитанском мостике», наблюдая и анализируя весь процесс. Эта его манера могла даже показаться неэмоциональной. Чем динамичнее был клинический процесс, тем спокойнее и четче становился его анализ и, как результат уменьшалась вероятность ошибки. Все это было зримо. Но не все это понимали и не все прошли школу такого взвешенного аналитического видения фактов. Мне это было особенно полезно, так как по природе своей я был эмоционален, интуитивен, и не очень точен.
Я привязался к этому необычному человеку. Мне нравились выступления Евгения Владиславовича на кафедральных совещаниях: (обоснованность его собственных суждений и уважительная позиция по отношению к другим). Было заметно, что с ним считался сам Николай Семенович. Можно было предположить, что именно он унаследует все то богатство, которое было сконцентрировано тогда на этой кафедре.
Я часто подолгу работал с Евгением Владиславовичем в залах Фундаментальной библиотеки академии, поражаясь его трудоспособности. Бывало, мы прогуливались по набережной Невы, беседуя о жизни. В те годы мне было особенно важно, чтобы кто-нибудь меня слушал. Он поощрял наши беседы. После встреч с Гембицким становилось как-то радостно жить. А бывало, что он охотно откликался на конкретную нужду. Он как-то помог мне достать редуктор и баллон с ацетиленом на одном из заводов, когда узнал, что из-за этого у меня прекратились исследования… Именно благодаря вниманию Евгения Владиславовича мое клиническое, педагогическое и научное развитие пошло особенно осмысленно и быстро.
Клиника – такое место, где взаимное обогащение опытом неизбежно. Приведу один случай из многих. Я вел больного 32 лет, очень тяжелого, с выраженной сердечной недостаточностью, с плотными белыми отеками – такими, что по ногам его из пор сочилась жидкость так, что ее можно было собирать в пробирку. Считалось, что он болен ревматизмом с комбинированным поражением митрального клапана. Его не раз смотрел со мной и Евгений Владиславович. Дело шло к развязке: нарастали явления сердечной астмы, и применяемые препараты наперстянки и мочегонные эффекта не давали. В один из обходов Евгений Владиславович высказал предположение, что на фоне ревматизма у больного, по-видимому, развился амилоидоз, что и объясняло крайнюю выраженность отечного синдрома.