Учитель и его время
Шрифт:
Были и такие сотрудники, которые его раздражали или не были ему близки по своей сути, но и в отношении к ним это выражалось чаще в подчеркнутой отстраненности. Он их не отталкивал, но и не сближался с ними, да и они не нуждались в нем, а может быть, не дотягивались до него.
Профессиональные отношения наши складывались постепенно. У меня не было опыта конструирования диссертационной работы, библиографического поиска, не говоря уже об обработке получаемого материала, осмыслении и оформлении собственных данных. Я не владел этим специфическим литературным языком, тем более что меня просто распирало от образности. Мне было трудно и… одиноко. Когда я говорил ему об этом, он, по-доброму улыбаясь, давал мне понять, что муки эти должен преодолевать каждый, кто выбрал этот путь. Не стоит только отчаиваться, бояться собственных решений и ошибок. Все придет в свой срок, говорил он.
Как-то шли мы по ул. Комсомола в сторону Пироговской набережной и, несмотря на
В то время вспоминал я и другого, самого раннего своего учителя – Георгия Николаевича Гужиенко – преподавателя кафедры детских болезней ВМА, под руководством которого, в 1954—1956 гг., я сделал первую свою научную и печатную работу в клинике М. С. Маслова, видного педиатра страны. Называлась она «Хлориды крови и мочи при ревматизме, пневмонии и бронхиальной астме как аллергичеоких заболеваниях у детей». Работать приходилось с 5—6-летними ребятишками, ставить им горшочки для обора суточной мочи. Собирали, за исключением той, которую… Но работа получилась хорошая, даже по строгим меркам Маслова. Правда, когда я выходил из строя слушателей на Боткинской и направлялся в детскую клинику, народ смеялся: «Кириллов пошел меконий титровать!» Г. Н. Гужиенко, собирая нас на заседание кружка, говорил: «Наука, ребята, это хомут. Можно жить без него, работать, ходить с женой в кино и быть счастливым. Но если без этого хомута ты несчастлив, надевай его, но ищи такой, чтобы впору пришелся, иначе шею натрешь. Наденешь хомут, не говори, что ты выше того, кто в кино ходит. Важно быть счастливым. Хомут может быть условием счастья. В науке, как в любви, – и трудно, и больно, и сладко». Через 10 лет то же самое говорил и Гембицкий: сам ищи, сам носи, сам делай свое счастье. Все учителя в главном совершенно одинаковы…
Осенью 1964 г. в Москве проходил 4-й съезд российских терапевтов. На одном из секционных заседаний я выступил с докладом о нарушениях водно-солевого обмена при сердечной (и легочно-сердечной) недостаточности. На такой высокой трибуне я был впервые. Таблицы мне помогал вешать тогда еще мало известный пульмонолог Мухарлямов. Слушали меня профессора Н. А. Ратиер, М. Я. Ратнер, А. К. Мерзон, Р. Г. Межебовский. В зале сидел и Е. В. Гембицкий. Видимо, у меня получилось, так как даже очень строгие люди меня поздравляли… После заседания мы пошли в ресторан при гостинице «Москва» отмечать мой успех. Кроме меня и Е. В. были еще врачи из Ленинградской областной больницы. Пили шампанское с коньяком (оказалось, что это и есть «Северное сияние»). А затем вечером долго бродили по Москве… Когда расстались, я вспомнил, что забыл в гардеробе ресторана рулон с таблицами…
Как-то Е. В. пригласил меня на занятие, которое он проводил со слушателями 2-го факультета (усовершенствования врачей), с тем, чтобы, опираясь на свои диссертационные познания, я рассказал им о физиологии и патологии водно-солевого обмена и методах его исследования. Предложение было лестным. Я рассказал им о соотношении электролитов в средах организма, об их физиологическом значении и т. п. Мне казалось, что мой педагогический дебют был удачным, но одному из слушателей рассказанное оказалось непонятным. И мне пришлось повторять изложение заново, при этом я не смог скрыть своего раздражения. Позже Е. В., поблагодарив меня за помощь на занятии, сказал мне, что нет плохих слушателей, есть плохие педагоги, и что мне нужно учиться скромности и педагогическому терпению. Он готовил меня.
Он очень любил медленные прогулки по Пироговской набережной с кем-нибудь из кафедральной молодежи. Нередко и я был его спутником. Говорили и о делах, но больше о жизни, каких-то наблюдениях, каких-то людях. Бывало, говорили о личном, о невзгодах. Он никогда не торопился, вслушивался, сопереживал, умел «развести чужую беду». Или просто любовались Невой, какой бы ни была погода, Нева всегда была прекрасной. Кто знает, может быть, она вызывала у него родные волжские ассоциации.
Таких и менее значимых воспоминаний – много. Иногда мы с ним заходили в закусочную (у Витебского вокзала, на Невском и т. п.), брали пирожки с мясом и яйцом и по стакану томатного сока. То ли пирожки были вкусные, то ли сок свежий, но нам было хорошо. В эти минуты мне иногда казалось, что я… с отцом. Он и мой отец и внешне были похожи. Меня это смешение образов даже пугало. Возможно, что и в его отношении ко мне было что-то отеческое, и ему это тоже было необходимо. Конечно, это преувеличение, но что-то в этом – правда.
Я писал отцу о Гембицком, о новом для меня мире большой клиники… И отец интересовался моими делами и привязанностями. Он, инженер-полковник, тогда, уже в отставке, был настоящим ленинградцем из рабочих, умный, добрый и простой человек. И поэтому, когда как-то он приехал ко мне погостить из Рязани, мне показалось естественным и даже необходимым познакомить его с Е. В. Отцу было тогда 60 лет, Гембицкому – 45, но что-то роднило их и в облике, и в поведении, и в отношении к людям. Когда я попросил Е. В. спуститься в вестибюль областной больницы повидаться с моим отцом, он не задал мне никаких вопросов, словно это и для него было естественно. Беседа их состоялась. О чем они говорили, я не знаю – наверное, о Ленинграде, об Академии, обо мне. Отец был обрадован и позже сказал мне, что Е. В. хвалил меня. И Е. В. что-то важное для себя нашел в отце. Я убежден, и жизнь это подтвердила, что произошедшее не было случайным, что эта их встреча знаменовала передачу эстафеты, если только допустить, что такая эстафета была возможна.
Были случаи и поводы, когда мы с Е. В. касались женской или семейной темы. Он не посвящал меня в свои дела, полагаю, что он не был человеком крайностей и, кроме работы и семьи, у него, в сущности, ничего не было. Но он многое замечал и ценил женскую красоту, особенно если она сочеталась с умом. Он не отрицал мужской полигамии.
Как-то ехали мы с ним в трамвае по Литейному проспекту, говорили о чем-то. Он неожиданно поинтересовался моим отношением к женщинам, так как ему показалось, как он сказал, что я в своей занятости их не замечаю. Я ответил так, как на самом деле и было: «Я люблю одну из них – свою жену, люблю с детства, люблю как дышу, остальные для меня либо ничего не значат, либо – бывает – значат, и даже волнуют, но я во всякой женщине, прежде всего, вижу человека и только потом – женщину. Сильным из них я не нужен, а слабых, несчастливых, а их большинство, я воспринимаю как своих больных: я их жалею. А так, чтобы жалеть и желать, то есть любить, нарочно ведь не придумаешь, это либо есть, либо нет. И потом – от добра добра не ищут». Евгений Владиславович, подумав, как-то невесело ответил: «Цельность души, конечно, нужно беречь, но не становиться ее рабом. Жизнь разнолика и прекрасна».
Был случай, он спросил меня, как я отношусь к некоей П., нашей сотруднице. Я ответил: «В ней все – от Есенина до Блока». Мне показалось, что я вырос в его глазах.
В главном – в отношении к жизни – мы были едины, если не сказать, одинаковы. Но в то же время во многом другом были разными. Прежде всего, он был неоспоримо старше и опытнее. Во-вторых, реалистичнее и сдержаннее, скупее во внешних проявлениях (внутренне он был, безусловно, богаче), но эти его скрытые мудрость и доброта пробивались словно лучиками сквозь обыденность, согревая людей. Я же был гораздо эмоциональнее, неопределеннее, интуитивнее, но вряд ли мудрее и практичнее. Как-то, делясь с ним своими впечатлениями о прочитанной им лекции (по его просьбе), я решился сказать не о содержании только, но и о его манере чтения. Буквально это выглядело так: «В пристально чистую воду, помещенную в хрустальный сосуд, медленно опускаются лягушачьи лапки и, кружась, беззвучно ложатся на дно. Все – ясно, предметно, убедительно, но как-то безжизненно. Своеобразная клиническая физиология». Он выслушал меня молча, виду не подал, но я почувствовал, что он огорчился, хотя и понимал, что я оказал то, что чувствовал, но, видимо, подметил верно. В свою очередь, и я пожалел, что огорчил его. Но слово – не воробей… Спустя много лет он напомнил мне об этой характеристике, когда я, произнося тост в компании, сказал, что людям с ним тепло. «А холодные лягушачьи лапки в хрустальном сосуде?» Он работал над собой неустанно, в отличие от многих. Ведь природа нас не только одаривает, но и обделяет, нельзя не работать над собой.
Все, что связано с периодом моей клинической ординатуры, периодом почти физически ощущаемого профессионального и человеческого роста, связано с Евгением Владиславовичем Гембицким и четко сохраняется в памяти.
С тех пор прошло 35 лет. Мы уже не работали вместе. Но все эти годы он оставался для меня Учителем, и из сотни работ, сделанных мной при его участии, не найдется и трех, где стояла бы его фамилия. Но если присмотреться ко всему тому, что удалось сделать мне, можно видеть его внимательный взгляд, требовательность и веру.
Учили нас и медицинские сестры, имевшие богатый фронтовой опыт. С ними не страшно было на дежурствах, рядом с тяжелыми больными, рядом с горем. Мне часто казалось, что старшее звено кафедральных коллективов – мужчины с высокими научными званиями – приходят и уходят, а женщины – ординаторы, лаборанты, медсестры – остаются, составляя то, что делает клинику домом. Возвращаясь в клинику после долгих отлучек, убеждаешься, что ты, какой бы ты ни был, свой, родной, тебя помнят и тебе рады. Среди них (фамилии, как правило, забываются) сотрудники лаборатории – Лидия Федоровна, Юлия Захаровна, Елена Павловна, Нина Константиновна, Нина Степановна, врачи – Т. Д. Скрынникова, Шапиро, И. А. Могилевская, Г. С. Исполатова, Софийская, Г. Ф. Рывкииа, А. И. Шорохова, среди медсестер – Полина Васильевна, Леонида Сергеевна, Александра Михайловна Юрьевич (старшая), Елена Ивановна, Краснова, Зленио и др. Что бы значила кафедра без них!