Учитель

Денисова Ольга

Хозяин трактира выставил принесенный кирпич на полку – грязный, с одной стороны поросший жестким лишайником, а с другой – раскрошившийся от времени.

– Ну как? – спросил он, – видел оборотня?

– Неа, – ответил Нечай.

– Я ночью-то и не понял, что это ты приходил. Думал – приснилось. Утром проснулся – кирпич лежит! – хозяин расхохотался, – опять ты Афоньке нос утер! Сначала доход у него отобрал, а теперь и вовсе на посмешище выставил!

– Я это… три рубля хотел забрать… – Нечай опустил голову – восторг хозяина вовсе его не радовал.

– Забирай, конечно, – хозяин полез в ящик с деньгами,

а потом не удержался и спросил, – ну как там, в лесу-то? Кто Микулу-то убил?

Нечай пожал плечами. Что ему сказать? Что ему чудились странные звуки? Что флюгер взлетел с башни? Что туман стелился под ногами? Ерунда это. Но на всякий случай Нечай все же ответил:

– Нехорошо там. Не знаю… Нехорошо.

– Рассказал бы, а? Ну, как зашел, что увидел, что услышал…

– Да ничего я не видел, – поморщился Нечай.

Он постарался поскорей выйти из трактира, ему не нравилось отвечать на вопросы, не нравилось, что все вокруг хлопают его по плечам и выражают если не восторг, то одобрение.

На рынке его ожидало то же самое. Он сжал губы и едва не начал грубить – каждый норовил спросить, что он видел в лесу. Нечай купил платок из тонкой шерсти, который стоил рубль двадцать, и на пару алтынов – леденцов для племянников. Подумал немного, и добавил нитку стеклянных бус для Груши – слишком серьезный подарок маленькой девочке, они стоили почти восемьдесят копеек, но Нечай поторговался и взял их за шестьдесят.

Он хотел скорей вернуться домой и залезть на печь – вечер в трактире обещал быть чересчур утомительным. Но возле хлебного ряда его поймала за руку Дарёна – плотная, румяная девка, которой давно пора было выйти замуж. Впрочем, она считала, что слишком хороша для местных парней, и, говорят, успела отказать десятку женихов, чем невероятно сердила своего отца – колесника Радея, мужика сурового и до одури любящего свою единственную дочь. У Радея родилось пять сыновей подряд, и только последней, младшей, оказалась дочка – балованная и отцом, и матерью, и старшими братьями.

На Нечая Дарена смотрела давно, еще с лета. На гулянки Нечай не ходил: игры молодых парней его не прельщали, и, хотя девок он не чурался, но и связываться с ними не хотел. Пока не наступили холода, он путался с женой Севастьяна, Фимкой, и был не единственным ее возлюбленным. Плотника Севастьяна пару лет назад придавило бревном и переломило хребет, и теперь он неподвижно лежал на лавке, а жена его искала утех на стороне. Фимка во всех отношениях, кроме внешности, подходила для этого – бездетная мужняя жена, да еще и ненасытная до мужских ласк. В монастыре Нечай не вспоминал о женщинах, там он всегда был голодным, усталым, замерзшим и всегда хотел спать. Но стоило ему немного отъесться и отдохнуть, как плоть тут же потребовала своего, и в первые пару месяцев в Рядке один только вид женщины сводил Нечая с ума настолько, что и рябая, тощая Фимка казалась ему желанной. Но к зиме он немного поуспокоился.

– Нечай, – горячо шепнула Дарена ему в лицо, – ты правда ночью к старой крепости ходил?

– Ну? – Нечай слегка отстранился и хотел незаметно высвободить руку.

– И как там, в лесу? Страшно?

– Просто жуть.

Дарена прыснула и тут же спросила:

– А что ты на девичий праздник не пришел?

– Что я забыл на ДЕВИЧЬЕМ празднике? – он снисходительно наклонил голову

на бок.

– Ну как же… – Дарена сжала его руку чуть сильней, – все парни приходили. Мы всю ночь гуляли, костры жгли.

– Да ну? И что вам Афонька на это сказал?

– А что? Он сам приходил, он на девок глядеть любит, – она рассмеялась немного натянутым смехом и незаметно придвинулась к Нечаю еще ближе.

Красивая была девка – высокая, чернобровая. От ее тела шло тепло, его не могла скрыть даже легкая шубка из куньего меха – одевал ее Радей хорошо.

– Слушай, Нечай… – она пригнулась к самому его уху, – говорят, ты нечистой силы не боишься. Правда это?

– Кто тебе сказал? – усмехнулся Нечай.

– Но ведь не боишься?

Он вздохнул.

– Понимаешь, у нас такое случилось… Знаешь ты брошенную баню на Речном конце?

– Ну?

– Мы там гадаем по ночам. В бане гадать – самое верное. Она большая, мы по десять человек туда ходим. По двое-то страшно. Ты только не рассказывай никому, а то отец узнает – не пустит меня больше.

Нечай вздохнул.

– Там ровно в полночь кто-то к нам под окно стал приходить. Придет, постучит, постоит немного – а потом ходит вокруг…

– Это Афонька! – кивнул Нечай, усмехаясь.

– Нет! – фыркнула Дарена и отстранилась, – как же, Афонька! Он ночью из дома носа не кажет – оборотня боится. Мы думали, это оборотень… Или еще какая нечисть. Знаешь, он еще постучать не успеет, а в бане уже холодно делается – пар изо рта идет. А страшно как! Жуть!

– Ну и что ты хочешь от меня?

– Ты нечистой силы не боишься, может, спрячешься сегодня с нами вместе, а как он постучит – выйдешь и посмотришь, кто это, а?

Нечай вздохнул с облегчением и почесал в затылке. Он ведь решил, что Дарена хочет ему предложить совсем другое, судя по ее вздохам. Конечно, посмотреть, кто пугает девок по ночам, было интересно, да и забавно – ведь такая скука вокруг. А поймать Афоньку за руку представлялось еще более потешным. Не хотелось только вязаться с девками – кто их знает, особенно Дарену. Но если их будет с десяток – ничего.

– Ну, если натопите потеплей – приду, – он пожал плечами.

– Натопим! – взвизгнула Дарена и кинулась ему на шею, – Нечаюшка, натопим!

Он похлопал ее по плечу и освободился от объятий. Не хватало еще, чтоб по Рядку пошли слухи, что он обнимается с Дареной посреди рынка.

Мама до слез обрадовалась платку. Мишата глянул на Нечая исподлобья и ничего не сказал – обиделся. Зато Полева тут же рассказала, что три рубля Нечай получил за богохульные речи. И весь рынок сегодня об этом с самого утра говорил. Мама пропустила ее слова мимо ушей, но Мишата скроил еще более презрительную мину.

Племянники грызли леденцы и смотрели на Нечая одобрительно – если сласти дают за богохульные речи, то ничего предосудительного в произнесении богохульных речей быть не может. Мишату это раздражало, но он смолчал, не желая с Нечаем разговаривать. Полева же немедленно отреагировала на бусы, которые Нечай собрался повесить на шею Груше.

– Нечего соплюхе такие вещи на себя одевать! Отберут на улице! Пусть дома лежит, в сундуке. Подрастет – будет носить.

Нечай старался не спорить с Полевой – себе дороже, но тут не удержался, глядя на счастливое Грушино лицо: