Удивительные приключения Яна Корнела
Шрифт:
— Надсмотрщик у барабана, — продолжал француз, — будет ударять палками по барабану. Сейчас все весла погружены в воду. По первому удару вы вскочите и схватитесь за весло, по второму — потянете его, по третьему — отпустите, а тут уж ухватимся за него мы, втроем. В такт его ударам по барабану будут грести четверки и тройки на всей галере. Вы увидите, как уже через минуту все мы сработаемся. Вам только нужно постоянно следить за ударами старшего надсмотрщика. Когда он будет учащать удары, гребите быстрее, когда будут сыпаться более редкие удары, — гребите помедленнее.
Это показалось мне ужасно сложным; я не сводил глаз с француза и поминутно косился на старшего надсмотрщика, который
А потом началось.
Старший офицер отдал какую-то команду по-испански, — старший надсмотрщик поднял высоко над головой палку и ударил ею по дубовой доске. Мы вскочили, как ужаленные, схватились за весло и потянули его на себя. В этот момент плеть так хлестнула меня по ребрам, что я даже испугался, не переломились ли они. Француз проворчал:
— Подождите тянуть до следующего удара!
Наконец он прозвучал — и мы потянули…
Как только раздался следующий удар, француз, Криштуфек и третий галерник схватились за весло и точно, в такт удару, нажали на весло, потянули его и отпустили. Тут снова наступила наша очередь. Теперь мы стали следить за командами. Скоро я перестал суетиться и только с ужасом повторял: «Сейчас — встать, сейчас — тянуть, сейчас — сесть и отпустить весло».
Краешком глаза я наблюдал за тем, как второй и третий надсмотрщики снуют по мостику между скамьями и хлещут своими плетьми налево и направо, всегда по тем, кто путал порядок гребных движений. В воздухе раздавались свист хлыстов, крики наказанных и тяжелые удары весел, наталкивавшихся друг на друга, когда какая-нибудь группа опаздывала и скрещивала свое весло с соседним.
Но поистине было достойно удивления то, как быстро улеглась первоначальная суматоха, как скоро все новички научились подчиняться четким ударам барабанщика.
— Чего тут долго рассусоливать! — усмехнулся француз. — Плети быстрее всего вправят мозги даже самому бестолковому олуху.
И действительно, через некоторое время все четверки и тройки работали словно машина и казалось, что все мы присоединены к одной огромной пружине, которая то поднимает нас и заставляет браться за весла, то опускает на скамьи. Свист плетей тоже затих, и не прошло часа, как мы перестали уже думать о том, что нам следует делать. Работа пошла как-то сама собой. Короче, мы даже подумали, что во всей этой штуковине нет ничего сложного. Через некоторое время мы уже так наловчились грести, что могли не только думать, но и разговаривать о других вещах. Скоро мы впали в другую крайность и стали чересчур самоуверенными, — гребля показалась нам, собственно, не таким уже страшным злом. Хотя работа была изнурительной, но мы привыкли к гораздо худшим вещам.
Француз снова охладил нас:
— Подождите немного. Посмотрим, что вы заговорите об этом через неделю. Скоро вы почувствуете боли в спине, в мышцах живота и во всем теле. К гребле вам нужно привыкнуть. Да мы и гребли пока, как во время морской прогулки, без всякой спешки. Вы еще узнаете все прелести галеры. Я не запугиваю вас, — мне только хочется посоветовать вам главное: как можно больше берегите силы. Не напрягайтесь при гребле ни на капельку больше, чем следует. Ведь силы вам еще очень пригодятся.
Все советы, которые француз давал нам по-немецки, он старался передать обоим арабам и нетрудна ломаном арабском языке; мне очень понравилось то, что он одинаково заботился и о нас, и о чернокожих.
Мы заметили, что наш француз был сведущим человеком не только в языках прибрежных африканских племен, но и во многих других вещах. Разумеется, им более всего заинтересовался Криштуфек, который даже обратился к французу с прямым вопросом, кто он такой и почему попал сюда, поскольку он, судя по прическе, не каторжник.
Хотя француз был не больно словоохотлив, но на прямой вопрос ответил также прямо:
— Я бретонский рыбак. Для меня море словно родной дом. Как я впервые очутился на галере, вас не касается. В первый раз мне тоже обрили голову; отсюда вы можете представить себе, за что я попал сюда. Ну, а потом, когда я отбыл свое наказание, мне сказали, что я снова свободен. Но чем заняться теперь? Вернуться домой мне было нельзя, ведь… Ну, короче, я не мог. Я пошел искать работу. Крестьяне боялись меня, а управляющие поместий, в которые я — заходил, выгоняли, как только узнавали, что я — бывший галерник. Так сама земля стала теснить меня обратно к воде. К тому же я у моря и на море вырос. Но в портах было столько голодных, что мне, взглянув на их торчащие ребра, не трудно было сообразить, как мало у меня надежды прокормиться. Я хотел наняться на корабль, но опять безуспешно: каждый капитан требовал показать ему свои ладони. Всякий из них бросал свой взгляд на мои мозоли, потом на меня и, спрашивая, повторял только одно слово: «Галера?..» Я не мог отпираться. «Убирайся вон с моего корабля!» — таким ответом оканчивалась каждая моя попытка. Но желудок требовал свое. Что же оставалось мне делать? В конце концов я направился в баньо и сказал: «Хочу добровольно на галеру!» Здесь ничего не имели против меня. Не важно, — добровольно ли ты идешь сюда или не добровольно. С той минуты, как человек появляется тут, ему не делают никакой поблажки: на солому в баньо, а потом — в кандалы и за весло. Вы не поверите, но это уже мое четвертое добровольное плавание на галере. Говорю — добровольное, насколько оно действительно такое, — я уже объяснил. Ну… я привык. Человек привыкает ко всему.
Меня охватил ужас — ужас перед судьбой человека, не позволяющей ему вырваться из ада, в который он однажды попал. Но какая там судьба! Сами люди не позволяют этого. Те, кто не побывал на галере, не желают допустить галерника в свою среду.
— Можете называть меня Жаком, — сурово закончил свой рассказ француз.
Мы гребли, гребли и стали замечать боль в мышцах, которые еще не привыкли к напряжению такого рода. Нам не помогло даже то, что мы немного передохнули от маршей и привыкли носить тяжести на спине и плечах — ведь особые движения у весел заставляли напрягаться совсем другие части тела и иным образом.
Скоро каждый подъем, каждый нажим на весло и даже каждый присест стали настоящей пыткой. Особенно болели брюшные мышцы, — как будто их резали ножом. Мы начинали постепенно сдавать. Вот тут-то и забегали между нами надсмотрщики с плетьми, — у них сразу же появилась работа. Ремни засвистели в воздухе, и на ребрах гребцов стали появляться красные полосы. Скоро вся галера выла, точно свора собак, бичуемых псарями. Мы обливались потом, он застилал нам глаза, члены слабели, в ушах звенело. Но стоило только заслышать шаги приближающегося надсмотрщика, как человек делал новое усилие, потом еще одно и еще…
После первоначальной самоуверенности нами овладело чувство безнадежного отчаяния. В полуобморочном состоянии я бросил взгляд на Криштуфека; он был бледен как смерть. Я сразу же перевел свои глаза на француза. У Жака были еще четкие, равномерные движения. Вдруг у наших ног упал негр, сидевший рядом со мной. А ведь он казался нам самым сильным из нас. Руки у него соскользнули с весла, он свалился со скамьи на пол, лицом к небу, на его губах выступила пена. К нему тотчас же подскочили оба надсмотрщика. Разумеется, они не собирались оказывать ему помощи и приводить его в чувство. Надсмотрщики принялись только размахивать своими плетками.